Через несколько дней Вовочка Сидоров пригласил нас в гости. Латынин пришёл раньше других, и между ними завязался разговор об эротике и порнографии. Напомню, что речь идёт о конце 1980-х, когда людей арестовывали за хранение фильма «Последнее танго в Париже», не имеющего никакого отношения к порнографии, а уж за «Эммануэль» срок был гарантирован. Разговор плавно перешёл в просмотр немецкой порнографии, где всё показано подробно и неторопливо. Когда пришёл я, Леонид Александрович сидел перед телевизором и был похож на младенца, перед которым добрый волшебник совершал настоящие чудеса с помощью волшебной палочки. Он был потрясён увиденным, загипнотизирован движениями на телеэкране.
– Надо же, как это выглядит! – повторял он, словно не мог определится со своими впечатлениями.
Я понимал его, поскольку сам в своё время был так же ошеломлён порнографией. То, что происходит на экране – вторжение мужчины в женщину, не приукрашенное никакими художественными эффектами – шокировало советского человека. Не столько сам секс, сколько его антипоэтичность била по чувствам художника: вот эта всепоглощающая бездна, вот этот макрокосмос человеческой плоти…
Латынин сыграл в моей жизни важную роль, не менее важную, чем Шебаршин, который поддержал моё желание пойти учиться в разведшколу, и не менее важное, чем Стрелецкий, который рискнул опубликовать сразу три мои книги.
К моменту нашего знакомства я уже радикально изменил мою жизнь: ушёл из Внешторга, отказался от карьеры разведчика, превратился в фотографа, надеясь когда-нибудь стать кинорежиссёром. Я уже сделал несколько подпольных короткометражных фильмов, придумав собственную технологию, и даже принял участие в фестивале «параллельного кино», но от моей мечты меня отделяла непреодолимая пропасть. Узнав о моих фильма, Латынин попросил показать их ему.
Мы опять встретились у Вовочки. Здесь необходимо сделать одно важное уточнение: никто из моих друзей не желал принимать мои увлечения всерьёз. Меня называли бездельником и себялюбивым эгоистом. Кино, в котором с удовольствием снимались друзья, в их глазах оставалось обыкновенным хобби. Почему-то никто не желал увидеть в этом профессию. Я мечтал о режиссуре и шёл в ту сторону, где она, как мне представлялось, ждала меня. Если бы у меня получилось, мои друзья вынуждены были бы признать, что я не зря отказался от того, чем так дорожили они – от карьеры, от благополучия.
И вот Латынин сел смотреть моё кино. Фильмы коротенькие (в среднем по тридцать минут), время пролетело быстро. Латынин смотрел с удовольствием, и Вовочка раздражался из-за этого: ведь Леонид Александрович был для него непререкаемый авторитет. Если Латынину нравится, то это бьёт прямо по позициям Вовочки… А Латынину нравилось!
После просмотра Леонид Александрович вышел к нам на кухню и сказал: «Очень хорошо! А тот кадр, где окурки плавают в посуде, просто гениален!»… Мнение Латынина было для меня как лавровый венок над головой императора во время триумфа.
А через год я приехал к Леониду Александровичу на Патриаршьи пруды, где всегда скрипели старые паркетные полы и царила атмосфера какой-то таинственности. Мы долго сидели за кухонным столом, говорили об искусстве и я жаловался на то, что у меня ничего не получается: всюду стена. Он внезапно встрепенулся: «А давайте я Маргарите Тереховой позвоню. Может, она посоветует что-нибудь». И позвонил. Терехова в тот же день связалась в Альгисом Арлаускасом, который преподавал во ВГИКе, и он согласился посмотреть мои фильмы… Потом были вступительные экзамены… Впрочем, это уже другая история…
Если бы не он, я бы не попал во ВГИК и не прошёл бы тот удивительный путь, который наметился в моей судьбе после того разговора на Патриарших прудах.
Работая на ТВ, я делал с Димой Менделеевым программу «Империя сна». Блуждая в поисках материала, пытаясь нащупать нужное и определиться в непонятной для нас самих задаче, я вспомнил про Латынина. Кто лучше всего рассказывает? Конечно, Леонид Александрович! Мы нагрянули к нему с кучей съёмочной техники, возили камеру на колёсиках, высвечивали софитами уголки комнаты, а я, высчитав сложную траекторию движения камеры, заставлял Латынина рассказывать свои сны, пересаживая его с место на место в процессе рассказа. Он не мог понять, чего я хочу и зачем такие сложности. Я не мог объяснить, потому что многие вещи я объяснить не могу… Жаль, что не сохранилось копии той передачи. Это был серьёзный эксперимент.