Родом с юга России, нес в себе кровь исконно русскую (предки со стороны отца священники), и греческую - мать гречанка. Вышел русским, но и «средиземноморским». («… А я больше всего на свете люблю море, Средиземное море Одиссея и Навзикаи».) Сколько мы с ним мечтали о странствиях! По любимой Италии, по Испании, где ему (при всей скромности средств) удалось побывать, по Греции .
Но путешествия теперь просто фантазия. Жизнь же идет, куда ей надо. В ней друзья, рядом с любовью и радостью, несли и страдание. В те годы погибли ближайшие его - мать Мария (Скобцова), ее сын Юра, студент. Оба в лагерях немцев.
Можно думать, что в этих потерях проступило и для него самого нечто смертное. Внутренно он не оправился. Летом 43-го года тяжело заболел - очень долго лежал у друзей под Парижем.
Был уже автором книг - и значительных - о Гоголе, Соловьеве, Достоевском (в рукописи). Замышлял нечто о Блоке.
А душевный сдвиг давно определился, путь избран - христианский. Он уже не эстет довоенного Петербурга, а «чтец Константин». В церкви Лурмель читает в стихаре Шестопсалмие, часы. Только что не монах. А если б и постриг принял, не приходилось бы удивляться. Но жизнь кратка, дни малы. Недуг развивается.
И он вне обычной жизни. Помню его в санатории Фонтенбло,- сумрак зеленых лесов с папоротниками, сумрак неба и дождь, и он худенький, слабый. Но рад, что приехал «свой». - Правда, у меня лучше вид?
Лучше, лучше. Посидим, побеседуем под шум дождя, потом он проводит до большой дороги в огромных платанах (дождь перестал) - и задыхается уже, но, конечно, ему лучше. Всегда должно быть лучше. И не надо противоборствовать. С тем и уедешь. С тем уехал однажды и он сам в дальний пиренейский край, столь целебный для туберкулезных.
Одно время казалось, что край этот вылечит. Зима прошла хорошо, весной он вернулся, жил под Парижем, считая, что уже оправился. Но к осени стало хуже. Снова надо в Камбо.
В старых письмах всегда раздирательное - образ прошлого, неповторимого. Что сказать о писании близкого человека, одиноко вдали угасавшего - и угасшего?
Друзья не оставили его. К нему ездили, при нем жили, и какую радость это ему доставляло! («Так мне больно без Ромочки».- Она побыла у него, сколько могла, и уехала. «Но нужно уметь всем пожертвовать. И от этого увеличивается любовь».)
Он, конечно, переживал свою Гефсиманию: с приливами страшной тоски, потом просветлением и примирением - опять богооставленностью и унынием. «Бывают дни скорбные, с мутной и горячей головой, когда с утра до вечера лежишь с закрытыми глазами, а бывают и благодатные часы, когда чувствуешь близость Господа и становится так радостно».
Рома рассказывала нам, возвратившись:
- В нем точно бы два мира. Физическому так тяжко, такая печаль в глазах, а духовный все выше, точно предвидит свет.
И еще: когда солнце заходит и краснеющий лучик передвигается рядом на стене, он с такою любовью за ним следит. «Прощается».
Да, жизнь любил. Но в предсмертных томлениях и испытаниях все принял и примирился. Это уж несомненно - и в письмах, и по рассказам. Исповедовался, причастился прекрасно. А еще раньше писал: «Одышка такая, что трех шагов не могу сделать. И все же лежу и не горюю - рад принять из пречистых рук Господних и жизнь и смерть».
От Бога и смерть - радость. В письмах же, чем далее, чем рука слабее, тем тон выше, обращенья нежнее. (В последнем уже прямо: «Возлюбленные мои ... »)
Что испытал, что пережил, этого до конца-то мы не узнаем.
Но образ отхода ясен: умирал на руках двоих близких ему, в духе того, что говорится на ектении: «христианския кончины ... » По-другому и не могло быть. Такой был, к такому шел.
Поистине, как голубь, чист и цел
Он духом был: хоть мудрости змеиной
Не презирал, понять ее умел,
Но веял в нем дух чисто голубиный.
Тютчев сказал это сто лет назад о Жуковском. А вот осталось, применилось лишь по-иному. Суть все та же:
Лишь сердцем чистые - те узрят Бога.
НАШ КАЗАНОВА
Дни бегyт за годами, годы за днями,
от одной туманной бездны к другой.
Неизвестный автор
Очень давно, до войны, когда Тэффи жила еще на бульваре Гренелль, встретил я раз у нее молодого человека с приятным и ласковым лицом, очень живым и нервным, киевско-одесского оттенка. Он скромно со мной поздоровался.
- Александр Рогнедов, - сказала Тэффи, представляя его мне, поблескивая умными, насмешливыми глазами. - Если понадобится вам выступать в Корее или на Цейлоне, обращайтесь к нему. Он все может.
Рогнедов улыбнулся с таким видом, что ему ничего не стоит устроить чтение и на Суматре.
Ни в какие дальние края я не собирался, к импресарио был вполне равнодушен, но молодой киевлянин сразу мне понравился. Понравился и канул в поток дней, того, что называем мы нашей жизнью.
Вынырнул он неожиданно, когда меньше всего о нем думалось - в Префектуре, где мы с женой выправляли заграничные пaспорта и как типы нерасторопные что-то мялись, не знали, куда сунуться. Молодой человек мгновенно все уладил (всюду приятели и знакомые). Кончилось тем, что в его же машине очень скоро мы оказались на больших бульварах - жену мою завезли к приятельнице - сами же утешались у Виеля аперитивами. Их было немало. С этого и началась дружба.
Много лет она длилась. Общая любовь - Италия. Общность среды - литературный круг. В пестроте дней, навсегда ушедших, вижу в связи с Рогнедовым Бунина, Алданова, Тэффи, Вейдле и других - он всех знал, с некоторыми имел литературные отношения, всем интересовался, налету все хватал, и как натура художническая, склонная и к авантюре, жизнью упивался. Любил жизнь, обольщения ее и красоту, прелесть картин и пейзажей Флоренции, прелесть женских глаз, блеск ресторанов, путешествия по дальним и не очень дальним, но чудесным странам на букву И: Италия, Испания. Перелеты через океан, турне с певицей или знаменитым писателем по Бразилии, налет на Кубу. Трудно было усидеть на месте этому человеку. И невозможно жить без увлечений и фантазий - увлечения ли женщинами или невероятные предприятия - прием с посланниками (маленьких республик), обеды французских писателей и путешествия , путешествия ... - «Странник я на Твоей земле»,- мог бы сказать этот неутомимый путник и неутолимый жизнелюб.
Дружески звали мы его Казановой. Но для Казановы по тогдашним временам поле деятельности - Европа, Для нашего Казановы ничего не стоило слетать в Венесуэлу, или свезти труппу на Формозу. Как у Казановы, вечные у него романы, будто он и «связан» , в то же время всегда одинок , ибо казановические связи бренны, в некий час все Казановы остаются один на один с Вечностью.
Но, пока жил , любил он и мишуру жизни. Как Казанова- любил карточные столы, азарт , рулетку. Казанова играл в венецианских ridotto-игорных притонах XVIII века. Как бы повторяя его , Казанова XX века последней, почти предсмертной своей удаче обязан Венеции : из отеля Даниэли написал мне торжествующее письмо : блестящая победа в казино, сотни тысяч лир («А когда направился играть , было у меня всего двенадцать»). Успех оказался , конечно , кратким : очень скоро он все спустил и приехал в Париж, как всегда , налегке.
В письме из Венеции были, однако, и такие слова: «Пошел на часок в Academia насладился Карпаччио, Тьеполо и Беллини. Забрел в S. Zacharia, где преклонил колени пред Беллиниевской Мадонной, единственной женщиной, которой остался верен до последнего вздоха. Атмосфера шедевра этого удивительна. Все сосредоточились, ушли в глубокий внутренний мир. Вспоминается выражение Мальро: «Голос тишины». Благостное религиозное напряжение выразилось здесь в какой-то ощутимой тишине, нежно нашептывающей тайны неба. Ей беззвучно аккомпанирует на скрипке св. Цецилия, сидящая у подножья трона Богоматери.