«Я думал о вас, о близких ваших. Я помолился безгласно о всех вас и вышел на залитую солнцем площадь».
Александр Павлович был верующим, исповедывался и причащался. Ходил обычно к теперь тоже покойному епископу Иоанну на Сергиево Подворье. Вот это, вероятно, была картина! «Наш Казанова и наш «Бог-Саваоф». Этому-то утесу Православия и старого режима каялся современнейший перекати-поле, смиренно принимал укоризны за ветрености свои - «несть бо человек, иже не согрешит».
На рю Дарю нередко бывал он у литургии всегда почти в свои наезды в Париж.
Он появлялся нежданно, жил всегда в маленьком отеле у Мадлен - кажется, единственное место, где чувствовал себя дома. Taк же неожиданно входил и к нам, с цветами для моей жены, или конфетами. Начинались бесконечные рассказы - президенты и артистки, знаменитые писатели, певицы так и летели вихрем к моей маленькой квартирке - и проекты новых странствий.
Несколько раз я отказывался, но наконец в 49 году «странное путешествие» совершилось: в Италию, и без всяких антреприз.
В Ницце все собрались: Казанова, мы с женой, да из Испании прелестная артистка синема, тихая, даже застенчивая Анита.
Оттуда проскочили в Италию. Все путешествие было какой-то прощальной молнией. Времени мало, денег тоже, мы захватили, однако, и Геную, и Венецию, и Флоренцию - места, связанные с молодостью нашей и светом ее.
Во Флоренции положение стало острым: касса пустела, впереди еще Рим. Я сказал Казанове:
- Снарядов не хватает. Отступаем. В строгом боевом порядке. Он почти рассердился.
- Я вам говорил, что довезу до Рима. И довезу. Возил труппу лилипутов на Филиппинские острова, и мы не доедем до Рима!
Через час вернулся из банка, потряс пачкой лир, с победоносным видом.
- Вэра, - сказала Анита: - dites-lui, чтобы он не пошел в казино, а то проиграет.
Казанова элегантно поклонился.
- Ангел мой, во Флоренции нет казино - к сожалению! Вечером мы были уже в Риме. Это и оказалось прощанием с ним - больше его не увидеть. Попрощались и с Вячеславом Ивановым. Он жил на том Авентине, таинственном холме нашей молодости, где тогда были какие-то огороды, в низине камыши, остатки циклопических стен Сервия Туллия. Теперь Авентин весь застроен , никакой таинственности. Не знаю, слышен ли из окон Вячеслава Иванова Angelus церкви Алексея Человека Божия, или заглушают его автомобили и скутеры своим шумом?
С Вячеславом Ивановым встреча была дружеская и грустная : он мог сделать по комнате всего несколько шагов.
- Сначала я читал в Университете, потом студенты ездили ко мне сюда, а вот теперь я и здесь не могу с ними заниматься.
Месяца через три он скончался.
А Казанова продолжал стремительно - безостановочный бег свой в жизни. В Мадриде выпустил остроумную книгу об Испании, от лица воображаемого американца-пугешественника, там же издал огромный том международных авторов - тоже об Испании.
Наконец , в фантастических своих изысканиях решил, между двух турне в Америку, основать мировое Общество Друзей Флоренции , с целью способствовать ее монументам и благоденствию … - вообще без этого Общества она погибла бы. Председатель – знаменитый Беренсон , историк флорентийского искусства, эксперт с мировым именем по части картин, владелец виллы Тatti под Флоренцией , обладатель картинной галереи ( с музейным Доменико Венециано !) и чудесной библиотеки в сорок тысяч томов ,- все это рядом с Сеттиньяно , откуда Флоренция видна , как на ладони.
Кого-кого не было в числе членов. От магнатов денежных , чрез знаменитых политиков , европейских писателей , до нас с Алдановым : мы тоже почетные члены Общества ! Теперь-то уж дело в шляпе. Генеральный секретарь , конечно , Рогнедов.
Планы были гигантские , но удачи не оказалось. Общество просуществовало лишь в мечтах Казановы.
Иль только сон воображенья
В пустынной мгле нарисовал
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал
Казанова исторический, на закате своей жизни (кажется, в Швейцарии), остановился как-то в той же гостинице, где жил одно время со своей любовью Анриеттой. Теперь один, постаревший, полубольной, он бриллиантом кольца нацарапал на оконном стекле:
«Et tu m'oblieras, Henriette».
Для нашего Казановы закат начался тоже с болезней и протекал в одиночестве. У него развилась болезнь сердца и припадки ее очень мучили. Но он не сдавался. Летал и ездил попрежнему и в Германию, и в Италию, и в Португалию. «Ну, умру в дороге, в вагоне или на аэроплане, не все ли равно?» Ходить за ним и оберегать его все равно было некому. Казановам не пристало обзаводиться близкими.
28 декабря он скончался в Лиссабоне. «Il repose а Lisbonne», ответили из отеля, откуда должен был он вылететь в турне - чуть ли не по Южной Америке.
Склоняюсь пред его дальней могилой. Он не собирался перестраивать общество, добиваться счастья человечества. Не «стоял на посту» как «светлая личность». Просто был человеком ярким и живым, очень одаренным, добрым и своеобразным. Много взял от жизни, но немало и дал ей - как противовес всей будничной и бездарной ее части. Если есть «враг будней», то вот это именно он, со всеми его метаниями и фантазиями, украшающими жизнь. «Мир на земле, мир людям доброй воли ... »
ПАСТЕРНАК В РЕВОЛЮЦИИ
Пастернак был уже взрослым, но молодым, когда началась революция. Вырос он в семье культурной и интеллигентной - его отец был известный художник-портретист Леонид Пастернак, довольно близкий ко Льву Толстому и лично, и по душевному настроению. Писал он и портреты Толстого, сделал рисунки к «Воскресению» .
Мать писателя была музыкантша, и Борис Леонидович с детства знал и любил музыку, одно время собирался даже стать профессиональным музыкантом. При всем том получил отличное образование в России, заканчивал его в одном из германских университетов. Знал несколько иностранных языков.
Очень молодого я не знал его лично. По позднейшим своим впечатлениям могу представить себе Пастернака юного угловатым, темпераментным, внутренне одиноким, ищущим и пылким. Равнодушия и серости в нем никак не могло быть. Был он искателем - таким и остался. И поэтом - таким тоже остался. А путь выбрал литературный. В путь этот вышел в самую трудную пору: ломки и переустройства всего в России, грохота рушащегося, крови, насилия, новизны во что бы то ни стало - в ту бурю, которая никогда не благоприятна художникам и поэтам, да и вообще натурам художническим, склонным к одиночеству и созерцанию.
С первых же шагов революции в литературе русской дико зашумели футуристы. Появились они еще в дореволюционные предвоенные годы России, полные сумрачного тумана и предчувствия грядущих потрясений. Но футуристам-то потрясения и нужны были: на них легче выскочить, прошуметь, прославиться, чем в мирное время.
Еще до войны надевал Маяковский шутовские куртки из разноцветных лоскутов, его приверженцы размазывали себе лица разными красками, и своим зычным голосом орал этот Маяковский: «Долой Пушкина! Сбросить его с корабля современности!»
На банкете в самом начале революции, еще «февральской», еще «бескровной», Маяковский, вождь футуристов, учинил зверский скандал, и все это как-то сошло ему безнаказанно, наглость победила еще оставшуюся благопристойную либерально-культурную Россию. А чем дальше, тем дело шло все хлестче. Маяковский мгновенно пристроился к победителям, кричал еще громче, вокруг расплодились подголоски, появились разные «заумные» поэты вроде Хлебникова, появилась литературная группа «имажинистов» («образ», «имаж» - сравнивали луну с коровой, вот как ярко).
Это было самое разудалое и полоумное время революции, когда разрушали церкви, а на площадях ставили наскоро слепленных из плохого гипса Марксов и Энгельсов - одна такая пара, помню, просто растрескалась в Москве от мороза, а потом растеклась под дождем, как снежная кукла от весенних лучей.