- На дур не обращаю внимания!
- Браво,- хлопал Петя,- браво!»
Случалось и так, что молодой человек, днем более или менее успешно заседавший в восьмом классе Поливановской гимназии, вечером появлялся на эстраде, в штатском, с демоническими начесами, демонически возглашал:
- Окунемся в освежающие волны разврата!
Не так особенно он окунулся, и домашняя, довольно безобидная тогда была Москва, но так уж полагалось «устрашать» и «претерпевать за идею» а, пожалуй, только что получил двойку , но зачитываясь Бальмонтом и Брюсовым, готов был отдаться на растерзание «мещанству» , лишь бы не быть «как все» и чем-то о себе заявить.
«Когда Лизавета с Зиной влетали после чтения в ресторанный зал , вызывали они неблагосклонное шушуканье дам и сочувствие в мужчинах. Усиливалось это тем, что в городе говорили о тайном обществе козлорогов. Федюка бывал в клубе тоже, и как человек толстый , легкомысленный, не внушал доверия; а его считали гроссмейстером ордена, как Лизавету с Зиной – двумя «богородицами».
Общества , разумеется, никакого не было. Жила молодежь бойкой и веселой, может быть, и несколько распущенной жизнью, но обычной в возрасте этом: богемно, с бродяжничеством по кабачкам, романами и «выяснениями отношений», схождениями и расхождениями - а в общем, под крылышками папаш и мамаш, беззаботно, скорее всего, в духе Бронных и Козих, усовершенствованных «декадентством».
Но, конечно, нравилось являться в Кружок компанией человек в десять - все с желтыми цветами.
- Вот оно, тайное эротическое общество! - И в несуществующую «ложу» нарасхват стремились те, у кого желтых цветов не было (а как хотелось бы, чтоб были!).
В Козицком стало тесно. Дела шли хорошо - Кружок переселился - неподалеку, на Дмитровку, в особняк Востряковых. Востряковы сами жили на углу, тоже в хорошем доме, но главное свое палаццо, с полукруглым въездом во дворе, зеркальными окнами, нарядной лестницей с колоннами, белыми лепными залами, сдали Кружку. И Кружок въехал. Одного Баженова уж не могло хватить. Ставилось все на прочную ногу, с дирекцией, комиссиями - литературной, музыкальной и пр. Появилась «материальная основа цивилизации» - карты. Сначала карточные комнаты были скромны, а потом сделали целую пристройку и открыли залу в розовых фресках под Мориса Дени, расставили огромные овальные столы и укрепили фронт. Старухи в бриллиантах, содержанки и актрисы, дельцы, врачи, инженеры и актеры заседали под туманно-нежным светом люстр, казавшихся им слаще солнца, за зеленым полем, погружаясь в мир валетов и девяток, дам, королей. Лица их принимали неживой оттенок. Вспоминаются зеленоватые люди, много лысин, жирных подбородков, толстых ушей, рук в кольцах с драгоценными каменьями, все это несколько и вялое (лишенное «света и воздуха»), но нервное и выключенное из жизни. Наверно, наркотическое есть в игре. Точно бы накурились опия. И их мир, живущий с нами рядом, все же особенный - сильно пьянящий и засасывающий (для них значит же сладкий). Были среди них и профессионалы-игроки. Просто они жили этим. Являлись как на службу, хорошо зарабатывали. Символистов и поэтов, художников «Голубой розы» или «Мира Искусства», писателей «Знания» или «Шиповника» для них не существовало. Но чем дольше засиживались, чем больше штрафов платили, тем больше книг и журналов можно было купить в библиотеку. Туда вел длинный коридор, уставленный шкафами - с иногда ценными изданиями. Библиотека быстро росла. В читальне, под мягкой зеленой лампой, на столе газеты и журналы, издания на разных языках, кресла, тишина, полумрак - другой мир. Пробежит в длинном сюртyке Брюсов, пройдет Юлий Бунин, полный, уютный, особой своей походкой (слегка выкидывая ноги в стороны), рыжеватый Иван Иванович Попов, редактор «Женского дела» (букву «д» выговаривал, как «т» - журнал свой называл «Женское тело»).
«Вторникам» отвели залу обширную, на шестьсот мест, с занавесом, сценой-эстрадой: можно было ставить спектакли, давать концерты. Лекторы стали разнообразней. Многих выписывали из Петербурга. Мережковский, Андрей Белый, Волошин, Маковский, Волынский, Яблоновский проходят в памяти, покойный Айхенвальд. Даже епископ один выстyпал (имени его не помню). Читали о новых писателях, новых книгах, «вопросах пола» - в общем, все стало спокойнее и солидней. Споры, однако, бывали жаркие, иногда до скандала. (Раз Андрей Белый с эстрады вызвал на дуэль литератора Тищенку, друга Толстого. Пришлось спускать занавес, под руки сводить с лестницы изнеможденного, в истерике, автора «Серебряного голубя».)
Эти «верхние» «вторники» (в верхнем зале) все же приняли слишком шумный характер. В нижних комнатах уединенно собирались «Эстетика» и «Среда».
В первой главенствовал Брюсов. Это было продолжение «Весов». Питались дамами богатыми и снобистическими (из купчих - «Скорпион», коренился в Московском Сити). Брюсов священнодействовал. Молодые поэты трепетали. Почтительно безмолствовали художники. Дамы сияли бриллиантами, кутались в меха. В общем же: скука и высокомерие, хотя выстyпали иногда замечательные писатели - Вяч. Иванов, Блок, Белый. «Середа» называлась в Кружке «молодой», или новой,- из прежних интимных собраний у Телешова и Л. Андреева перешла в большой простор , разрослась численно - и побледнела. Председателем ее был Юлий Бунин. Тон простой и не напыщенный. Состав довольно серый, Как в «Эстетике», читали и стихи, рассказы-беллетристов было больше. Направление в «Эстетике» символизм, здесь - реалистическое. Из писателей известных – Бунин, Шмелёв, Серафимович, Телешов. Выступал Алексей Толстой ( бывал и на «Эстетике»). Но молодежи выдающейся «Середа» не вывела.
Врос Кружок в жизнь Москвы с достоинствами своими и недостатками, с шумом, оживлением, дебатами об Арцыбашеве и Каменском, концертами и лекциями. Вечером заглянув туда, встретишь знакомых и друзей, посмотришь новости в читальне - вряд ли минуешь белый ресторанный зал. С молодым еще (но уже академиком) Буниным займешь стол, наш обычный, направо от двери. К полуночи подойдет Юлий Бунин с какого-нибудь заседания - в том же Кружке, где с Валерием Брюсовым обсуждали они вопрос, скажем, о поваре (Брюсов во всем был дотошный и неутомимый: переводить ли Вергилия, спорить ли о дежурном блюде). Столики чуть не все заняты. Там Эфрос со Смирновой, Лоло с Ильнарскою, Пермский с женой, Книппер, быть может, Качалов, Правдин из Малого театра. Шмелев, Телешов, покойный Грузинский подсядут к нам. Встретишь приезжего из Петербурга - Георгий Чулков. Из молодых московских - Ходасевич, Муни, Койранский и Стражев. Ровно в час, по хронометру, появлялся философ Лопатин - у него место всегдашнее за «профессорским» столом, через зал от нас. Лысый, в очках, с головой мудреца, начиненной идеализмами и психологизмами, был он так аккуратен, что по нем проверяли часы. - Лев Михайлович приехал, значит, час ночи.
Надо сказать: подолгу в ресторане засиживались. Много шумели, и спорили, и хохотали, и, поужинав, заходили в игорные залы - можно на счастье поставить (и проиграть!) - может быть, и сорвешь удачу.
А потом зимняя ночь, такой свежий, чудесный воздух. Сонный Ванька, ухабы, затихшие улицы Москвы, тьма.