Потом Максимилиан Волошин приходил к Юле Кара-каш (у нее удобно было в смысле района и квартиры). Я помню, мы очень долго ждали его - назначенный час уже прошел. Мы расхаживали по внутреннему двору дома, уже почти потеряв надежду. Наступали теплые сумерки. Но вот железная калитка открывается, перед нами Волошин: одной рукой захлопывает калитку, другая поднята вверх, его обычным, характерным, ему одному свойственным жестом приветствия. Носил он тогда суконную куртку какого-то "охотничьего" типа, широкие бархатные штаны до колен, а ноги были не то в гетрах, не то в обмотках. Ходил он быстро и так, словно всегда - по делу. Вообще движения у него были в то время быстрые, но очень заметно - без всякой суетливости.
В августе 1924 года, когда я из симферопольской студентки превратилась уже в ленинградскую и проводила лето в Крыму, мне случилось попасть в Коктебель, на дачу Максимилиана Александровича. Из Симферополя в Коктебель наша компания частью пришла пешком через Караби-Яйлу *, частью приехала (через Феодосию). У М. А. на даче была пропасть народу - все из московско-ленинградских "высоко-интеллигентных верхов": Брюсов ...>, Андрей Белый, Леонид Гроссман, Мария Шкапская, Остроумова-Лебедева и еще многие другие. Но крыша и подстилка нашлись и для нашей весьма горластой "банды" (большего нам в те годы и не требовалось). Все - и "верхи", и "низы" одинаково гуляли, купались, загорали (даже обгорали), а по вечерам предавались духовным наслаждениям, выражавшимся в том, что кто-нибудь читал стихи (свои, конечно), а за ужином и после него заводились беседы и рассказы.
* Обширное плоскогорье в главной гряде Крымских гор, между Судаком и Алуштой.
Блестящим мастером заводить и поддерживать общий разговор был Максимилиан Александрович. Никак не забуду его рассказа о Черубине де Габриак, вернее - о том, как группой поэтов и критиков, близких к "Аполлону", был разыгран издатель-редактор этого журнала Сергей Маковский. История эта широко известна, и повторять ее незачем. Изложена она была Волошиным мастерски. Как известно, в связи с этой мистификацией между Волошиным и Гумилевым произошла дуэль. На вопрос кого-то из слушателей, чем она кончилась, Максимилиан Александрович кратко ответил: "Один из секундантов, Михаил Кузмин, потерял калошу" 5. Тут было сказано все: "виньеточная" деталь (одинокая калоша, полузарытая в снегу) исчерпывающе осветила событие.
Максимилиан Волошин был удивительно радушный, заботливый и тактичный хозяин караван-сарая, где далеко не все гости из "верхов" симпатизировали друг другу. Если споры чрезмерно обострялись, он искусно вмешивался и "лил елей" - но так, что самого елея как-то не замечали, а заметен был только результат: всеобщее смягчение и успокоение. Случилось, что один из таких споров произошел между мною - личностью совершенно ничтожной по сравнению с высоким синклитом умов и дарований, собравшихся на даче Волошина, - и Андреем Белым (ни более ни менее!). Тема спора была (тоже - ни более ни менее!): Россия и Запад. К Андрею Белому у меня всегда было особое отношение. Мне его талант был, конечно, очевиден, многими его стихотворениями я восхищалась, но что-то в идеях Белого, в его задыхающейся, истерической (особенно в прозе) манере казалось мне враждебным, неприемлемым. Знакомясь задним числом с литературными спорами предреволюционной (даже, вернее, предвоенной) эпохи по всем "Весам", "Аполлонам", "Русским мыслям" и т. п., я всегда была на стороне, если можно так выразиться, акмеистического (в широком смысле) перерождения и переоформления символизма. Философствование Белого казалось мне в те времена тем самым, что Гумилев в "Огненном столпе" называл "многозначительными намеками на содержание выеденного яйца".
Раз вечером зашел на волошинской даче разговор о сравнительной ценности культур - русской и западной. Со всем пылом довольно самоуверенной и недостаточно "вооруженной знаниями" молодости я, убежденная (а в то время и исступленная) западница, ринулась в бой за металлическую и каменную культуру против деревянной, за сушь против сырости, за отмериванье и разграниченье против безмерностей и безграничностей, за относительность против абсолютности и т. д. и т. п. Подробностей спора не помню. Крик стоял ужасный. Андрея Белого вывести из себя ничего не стоило. Дошло до того, что он сделал тактическую ошибку и принялся орать: "Девчонка! Доживите до моих лет, тогда будете разговаривать!" Этим тотчас же воспользовались две мои приятельницы, еще более юные, чем я, и к тому же принципиальные противницы всяких авторитетов, и тоже подняли крик: "У! Аргументы от возраста! Последнее дело! Позор!" А тут еще подливал масла в огонь профессор А. А. Байков, который усиленно "подначивал" меня, приговаривая: "Правильно, верно говорите: куда там наши деревянные церквушки против ихних соборов, едешь-едешь - сотни верст одни болота да избы, какая уж тут культура!" Максимилиан Александрович отнесся ко всему так, словно спор шел между вполне равными сторонами. Как легко было ему высмеять меня (и даже необидно высмеять), а он начал лить свой елей обычным способом и на Белого, и на меня, и вскоре мы затихли. Это дело я излагаю так обстоятельно, потому что о "споре Белого с какими-то студентками" не раз упоминали в разных воспоминаниях - и всегда искаженно.
Напоследок хочу сказать об одном впечатлении - зрительном, чувственном, которое у меня осталось тогда от Коктебеля и его хозяина (Волошин для нас всегда был хозяин Коктебеля в том смысле, в каком домовой - хозяин дома, а леший - хозяин леса). Устроили прогулку на Карадаг. Пошли все - и "верхи", и "низы". Жара была добросовестная. Но позади, над плоскогорьем, с которого теперь стартуют планеристы, начали собираться основательные лиловые тучи. Гроза напустилась на нас, когда мы еще не дошли до перевала. Все порассыпались, кто куда.
Я попала с пятью-шестью случайными спутниками в шалаш болгарского виноградаря. Было тесно и не так уж сухо: дождь подмачивал сквозь щели. Наконец, понемногу стало стихать. Появились на небе голубые полосы и прогалины, сухая намокшая полынь запахла очень сильно, каким-то привычным и в то же время особенным запахом - для меня это запах счастья. В это время перед нами возник (именно возник) Максимилиан Волошин. Он, как заботливый пастух, пошел собирать разбредшееся стадо своих гостей, заглядывал в шалаши, под кусты. Заглянул и к нам. Я увидела снизу вверх его волосатую голую руку с длинной жердью-чаталом, обнаженный торс, мифологическую голову на только что вымытом, еще облачном и уже голубом небе. Да, это был действительно genius loci * - домовой, леший. Великий пан Коктебеля.
* Дух - хранитель места (лат.)
И всегда, припоминая Максимилиана Александровича, я прежде всего вижу и ощущаю это: шалаш, послегрозовой воздух, сухую намокшую полынь и голову, кудлатую, бородатую, глазастую, а в глазах немного беспокойства ("как тут, у вас?") и много смеха ("вот как у нас, в Коктебеле, бывает!")
Анна Остроумова-Лебедева
ЛЕТО В КОКТЕБЕЛЕ
В 1924 году я и мой муж * первый раз проводили лето в Коктебеле, у Максимилиана Александровича Волошина.
* Сергей Васильевич Лебедев (см. о нем в сноске на с. 507).
Мы давно были с ним знакомы, но последние годы не виделись. На протяжении нескольких лет он безвыездно жил в Коктебеле. В начале 1924 года Волошин с женой Марией Степановной приехал в Ленинград. Связь наша возобновилась. Он был полон интереса к окружающей жизни, к людям, к литературе, к изобразительному искусству. В нем чувствовался внутренний порыв ко всем и ко всему, как у человека, который хочет наверстать годы уединенной жизни, проведенной вдали от людей.