Но так ли это нелепо? Ведь в последние годы жизни он и вправду нашел, выносил, дал свое понимание России, ухватил срединную точку равновесия в гигантских весах Востока и Запада. Что Восток и Запад, - может быть, ему, чтобы выверить положение России и суть ее, нужно было провести звездные координаты...
Здесь, мне кажется, я нащупываю сердцевину его миро-чувствия вообще, пальцем закрываю одну маленькую точку, на которой - все.
Какой внутренний опыт выковал своеобразие волошинской поэзии с ее прожилками оккультных и древних идей, неотторжимых от самого в ней интимного? Послушаем его признание:
Отроком строгим бродил я
По терпким долинам
Киммерии печальной...
Ждал я призыва и знака,
И раз пред рассветом,
Встречая восход Ориона,
Я понял
Ужас ослепшей планеты,
Сыновность свою и сиротство... 20
Для многих людей отношение их к земле - мера их патетической силы, мера того, что они вообще могут понять. Еще из детства доносится бесхитростное Шиллерово:
Чтоб из низости душою
Мог подняться человек,
С древней матушкой-землею
Он вступил в союз навек 21
Карамазовы исступленно целуют землю... По-другому и к другой земле склоняется Волошин - к земле в ее планетарном аспекте, к оторванной от своего огненного центра, одинокой. (Замечу в скобках, что это не декадентский выверт: что земля - стынущее тело в бесконечных черных пустотах, - это реально так же, как реальны города на земле, как реальна человеческая борьба на ней. Кому какая дана память!) Перелистав книгу стихов Волошина, нельзя не заметить сразу, что самые лирические ноты вырывает у него видение земли.
О мать-невольница! На грудь твоей пустыни
Склоняюсь я в полночной тишине...
В нем будит жалость и "терпкий дух земли горючей", и "горное величие весенней вспаханной земли". Я могла бы без конца множить примеры.
В гранитах скал - надломленные крылья.
Под бременем холмов - изогнутый хребет.
Земли отверженной застывшие усилья.
Уста Праматери, которым слова нет!
И в поэте эта немота вызывает ответный порыв: делить ее судьбу.
Быть черною землей...
И опять:
Прахом в прах таинственно сойти,
Здесь истлеть, как семя в темном дерне...
И наконец:
Свет очей - любовь мою сыновью
Я тебе, незрячей, отдаю...
В своем физическом обличье сам такой материковый, глыбный, с минералом иззелена-холодноватых глаз, Макс Волошин как будто и вправду вот только что возник из земли, огляделся, раскрыл рот - говорит...
История человека начинается для него не во вчерашнем каменном веке, а за миллионы миллионов лет, там, где земля оторвалась от солнца, осиротела. Холод сиротства в истоке. Но не это одно. Каждой частицей своего телесного состава он словно помнит великие межзвездные дороги. Человек - "путник во вселенной"
...солнца и созвездья возникали
И гибли внутри тебя... 22
Что это значит? Значений может быть много. Возьмем простейшее: впервые в сознании человека раскрывается смысл и строй того, что до него совершалось вслепую - вглухую. Не одной земле - всей вселенной быть оком, быть голосом...
Все это мы вычитываем в его стихах, но это же и ключ к его человеческому существу, к линии его поведения, ко всему, вплоть до житейских мелочей. Отсюда та редкая в среде писателей свобода, независимость, нечувствительность к уколам самолюбия. Он всегда казался пришедшим очень издалека - так издалека, что суждения его звучали непривычно, порой вычурно. Но вычурность эта не словесная игра: сегодня - так, завтра - этак, а крепкие ветви из крепкого коренья.
Те, кто знали его в эпоху гражданской войны, смены правительств, длившейся в Крыму три с лишним года, верно, запомнили, как чужд он был метанья, перепуга, кратковременных политических восторгов. На свой лад, но так же упрямо, как Лев Толстой, противостоял он вихрям истории, бившим о порог его дома. Изгоем оставался при всякой власти. И когда он с открытой душой подходил к чекисту, на удивление вызывая и в том доверчивое отношение, - это не было трусливое подлаживание. И когда он попеременно укрывал у себя то красного, то белого, и вправду не одного уберег, - им руководили не оппортунизм, не дряблая жалостливость, а твердый внутренний закон.
Нет, он не жалостлив. Жесткими штрихами, не минуя ни одной жестокой подробности, рисует он русскую историю в своих стихотворениях последнего периода. Впрочем, назовешь ли их стихами? Он их так называл. Не с того ли времени, как он до конца осознал свою мысль, не стало ему охоты рифмовать, раскачивать метром свои поэтические замыслы? Теперь он, как сам говорит, слово к слову "притачивает, притирает терпугом", ища только наиболее крепкого, емкого. Утекает последняя влага - не своя, заемная - только хруст да трение сопротивляющегося материала. Люб - не люб нам этот стих, но он точнее отражает внутреннее сознание поэта.
Я не пишу истории жизни Волошина. Из рассказа моего о нем выпадают целые периоды. Другие полнее опишут последние коктебельские годы, когда дом его и он сам были центром, собирающим поэтов, литературоведов, художников; писатели дореволюционные встречались с начинающими; многие произведения читались здесь впервые, - впервые прозвучали имена, позже упрочившиеся в литературе.
Я не бывала на этих людных съездах. Мне чаще случалось заезжать в Коктебель в глухую осень, в зимнюю пору, когда по опустелым комнатам стонал ветер и ночь напролет хлопала сорвавшаяся ставня, а море холодно шуршало под окнами. Не в шумном окружении - мне запомнился одинокий зимний Макс Jupiter Fluxior * Он все так же схож со своим каменным подобием - Зевсовым кумиром, - когда в долгой неподвижности клонит поседелую гриву над маленькими акварельками. Слушает, спрашивает, не слушает, а рука с оплывшими пальцами терпеливо и любовно водит кисточкой. Преждевременно потучневший ему нет пятидесяти - не от сердца ли? Так старый любовник, как зачарованный, опять и опять повторяет все ее черты - то алой на закате, то омраченной под дымной завесой, - но все ее, Единственной, "Земли Незнаемой".
* Юпитер льющийся (лат.)
Но холод гонит нас из мастерской в соседнюю комнату - столовую, где потрескивает печурка. Там, за обеденным столом, бездомный крымский помещик 23, которого Волошин приютил. Перед ним годовой комплект "Temps" пятилетней, а то и большей давности. Вытянув подагрические ноги на другой стул, он, когда-то частый гость парижских бульваров, услаждается новостями оттуда, даже забывает брюзжать на "проклятых товарищей".
- Ого, Максимилиан Александрович, послушайте-ка, что они в Одеоне ставят...
Смеющимися глазами Волошин поглядывает на меня. Мы устраиваемся на другом конце того же стола - тетради, книги перед нами. Он читает свои последние стихи, обсуждаем их. Читает новых поэтов, толкует мне их.
Потом у керосинки разогреваем обед. Мария Степановна, жена его суровая и заботливая подруга последних лет, - уехав по делам, наварила на два дня. Темнеет. С лампой в руках, укутавшись шалями, бродим вдоль книжных полок в его мастерской. Волошин выискивает мне интересные новинки. Мелькают книги нашей молодости... И за полночь засиживаемся, говоря уже не о книгах, о людях, близких и далеких, о судьбах, о смертях. Свои вправду мудрые и простые слова он по-старому выражает нарочито парадоксально. Что это? Прихоть? Декадентский навык? Стыдливость души, стыдящейся быть большой?
И вот последняя страничка о Волошине.
В ноябре 28-го года мы всей семьей уезжали из Судака, навсегда покинули его. Нам вслед конверт из Коктебеля с акварелями: "Посылаю всем экспатриированным 24 по акварельке для помощи в минуты сурожской ностальгии". Сурож, Сугдея, Сольдайа - так в разные века и разные народы называли Судак.
Привожу выдержки [из] нескольких писем Волошина, рисующих быт его предпоследней * зимы.
"Поздравляю всех киммерийских изгнанников с H[овым] Г[одом] и желаю всем всего лучшего. Ушедший год был тяжелым годом - в декабре из близких умерла еще Лиля (Черубина Габриак) ** и писательница Хин 25. А едва ликвидировалось дело с конфискацией дачи 26, как начался ряд шантажных дел против наших собак. Юлахлы, этот вегетарианец, философ и непротивленец, обвиняется в том, что он раздирает овец в стадах десятками. По одному делу мы уже приговорены к 100 р., а ожидается еще несколько. Идет наглое вымогательство. Все это совершенно нарушает тишину нашего зимнего уединения и не дает работать. Нервы - особенно Марии Степановны - в ужасном состоянии. Писанье стихов уже несколько раз срывалось. О мемуарах нечего и думать. А я об них думаю много и чувствую всю неизбежность этой работы, которая требует меня. Дневник Блока я тоже читал с волнением. Но он совсем не удовлетворил меня. Мы много говорили о нем летом с Сергеем Соловьевым 27. В Блоке была страшная пустота. Может, она и порождала это гулкое лирическое эхо его стихов. Он проводил часы, вырезывая и наклеивая картинки из "Нивы"!!"