В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к "Орфею". Все были уже в сборе. Гумилев стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел "Заклинание цветов". Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилеву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И. Ф. Анненского: "Достоевский прав, звук пощечины - действительно мокрый" 17. Гумилев отшатнулся от меня и сказал: "Ты мне за это ответишь". (Мы с ним не были на "ты".) Мне хотелось сказать: "Николай Степанович, это не брудершафт". Но тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: "Вы поняли?" (То есть: поняли ли - за что?) Он ответил: "Понял" 18 ...>
На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной речки 19, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае, современной ему. Была мокрая, грязная весна *, и моему секунданту Шервашидзе **, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались.
* Здесь, очевидно, оговорка рассказчика. Следует читать: осень.
** Как свидетельствуют воспоминания секундантов (см. в комментариях), шаги отмеривал А. Н. Толстой.
После этого я встретился с Гумилевым только один раз, случайно, в Крыму, за несколько месяцев до его смерти 20.
Нас представили друг другу, не зная, что мы знакомы. Мы подали друг другу руки, но разговаривали недолго: Гумилев торопился уходить.
Черубина де Габриак (Елизавета Дмитриева)
ИСПОВЕДЬ
Посвящается Евгению Архиппову 1
...В первый раз я увидела Н. С. * в июле 1907 года в Париже 2, в мастерской художника Себастьяна Гуревича 3, который писал мой портрет. Он был еще совсем мальчик, бледный, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал большую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Н. С. читал стихи (из "Романтических цветов" 4). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик, Н. С. купил для меня такой букет, - а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Н. С. говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он.
Весной уже 1909 года в Петербурге я была в большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств, - был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Н. С., но мы вспомнили друг друга. Это был значительный вечер "моей жизни". Мы все поехали ужинать в "Вену" **, мы много говорили с Н. С. - об Африке 5, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: "Не надо убивать крокодилов". Н. С. отвел в сторону М. А. и спросил: "Она всегда так говорит?" - "Да, всегда", - ответил М. А.
* Николай Степанович Гумилев.
** Петербургский ресторан, излюбленное место литераторов, художников, артистов.
Я пишу об этом подробно, потому [что] эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н. С. Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это "встреча", и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. "Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей", - писал Н. С. на альбоме, подаренном мне.
Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на "Башню" и возвращались на рассвете по просыпающемуся серо-розовому городу. Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В "будни своей жизни" не хотела я вводить Н. С.
Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н. С. - и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство - желание мучить 6. Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его - невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья 7. В мае мы вместе поехали в Коктебель.
Все путешествие туда я помню как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его "Гумми", не любила имени "Николай", - а он меня, как зовут дома, "Лиля" - "имя, похожее на серебристый колокольчик", как говорил он.
В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем больше всего виновата я перед Н. С.
Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. А. потому что самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая, это был М. А. Если Н. С. был для меня цветение весны, "мальчик", мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то, никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую.
Была одна черта, которую я очень не любила в M С., - его неблагожелательное отношение к чужому творчеству: он всегда [всех] бранил, над всеми смеялся, - мне хотелось, чтобы он тогда уже был "отважным корсаром", но тогда он еще не был таким.
Он писал тогда "Капитанов" - они посвящались мне. Вместе каждую строчку обдумывали мы. Но он ненавидел М. А. мне это было больно, очень здесь уже неотвратимостью рока встал в самом сердце образ М. А.
То, что девочке казалось чудом, - совершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно,- к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: "Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву я буду тебя презирать". Выбор уже был сделан, но Н. С. все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н. С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал, а я до осени (сентября) жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина. Я вернулась совсем закрытая для Н. С., мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за М. А. Почему я так мучила Н. С.? Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, другая другого.
О, зачем они пришли и ушли в одно время! Наконец, Н. С. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В "Аполлоне" он остановил меня и сказал: "Я прошу Вас последний раз: выходите за меня замуж", - я сказала: "Нет!"
Он побледнел. "Ну, тогда Вы узнаете меня".
Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер и сказал, что Н. С. на "Башне" говорил бог знает что обо мне. Я позвала Н. С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н. С.: говорил ли он это? Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты. Он уже ненавидел меня. Через два дня М. А. ударил его, была дуэль.
Через три дня я встретила его на Морской. Мы оба отвернулись друг от друга. Он ненавидел меня всю свою жизнь и бледнел при одном моем имени.
Больше я его никогда не видела.
Вот и все. Но только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н. С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль. Я так и не стала поэтом: передо мной всегда стояло лицо Н. С. и мешало мне.
Я не могла остаться с М. А. В начале 1910 года мы расстались, и я не видела его до 1917 года (или до 1916-го?). Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку.
А мне?! До самой смерти Н. С. я не могла читать его стихов, а если брала книгу - плакала весь день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно 8. Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мною, очень даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им, - он увел от меня и стихи, и любовь...