* Елизавета Яковлевна Эфрон.
** Фейнберг Белла Евгеньевна (в замужестве Майгур, 1888- 1976) - сестра автора воспоминаний.
*** Гехтман Мария Лазаревна - пианистка.
**** Детская писательница Наталья Ивановна Манасеина и ее муж, врач Михаил Петрович Манасеин.
На террасе было еще человека четыре. Мне показалось, что все они одеты как-то странно. Непривычно. Но ведь я и ждал чего-то необыкновенного. Однако одет странно был именно я: в гимназических брюках, с гимназической фуражкой на голове. Сережа - Эфрон - брат Лили. В коктебельском наряде - с голыми, загорелыми икрами стройных ног - подлинный воин из войска Карла Великого. Худой, высокого роста, удивительно красивый. В этот день мне еще предстояло изумляться облику нескольких людей. Как у всех Эфронов, его серые глаза поражали и величиной и глубиной. Сам разрез глаз, его веки были необычайно расширены. Белки глаз слегка голубоваты. Длинный, прямой нос, скорее изваяния, чем живого человека. Твердые губы - плотно сжаты. Он не был разговорчив.
Идти пришлось минут пять. Там был сад. Персики. И тоже белый домик поменьше.
- Подождите меня здесь, Леня. Я сейчас вернусь.
Но я и не хотел никуда уходить. Я только глядел вокруг. Дача Манасеиных была "во втором ряду" - не у самого моря. На западе - между деревьями темнели горы. Небо не было безоблачным. Я заметил, что кучевые облака вытянуты вверх - столбами.
Дул довольно прохладный ветерок с моря. Теперь, после зимней болезни, я побаивался простуды. Прошло два дня, и я перестал замечать - этот коктебельский бриз.
С террасы спустился Сережа.
- Очень досадно! У них тоже нет ни одной свободной комнаты.
Мы вернулись обратно.
- Лиля!.. У них тоже все занято.
В это время на террасу вышла женщина, невысокая, с удивительным "челом". Если только это была женщина. Ее мужественное лицо напоминало облик вождя древнейшего народа. Таким я мог себе представить вождя какого-нибудь галльского племени. Одета она была красиво. Ее длинная кофта-казакин 1 была сшита, как я потом узнал, из крымских татарских полотенец. Широкие шаровары, темно-синие, внизу были заправлены в оранжево-кирпичные ботфорты с отворотами. О ее лице я еще скажу более подробно. Сейчас я прибавлю только, что в твердо сдвинутых бровях и плотно сжатых губах проглядывало нечто привычно-властное. В левой руке она держала маленькую стальную трубу, нечто вроде миниатюрного корнет-а-пистона.
- Лиля! Ваши друзья все же приехали? А вы говорили - они не решатся, не приедут. Это - Белла, а это Леня Фейнберг? А это Маня Гех... Гех...
Мы подсказали: "Гехтман".
- У нас нет комнат. У Манасеиных тоже. - Это сказал Сергей Эфрон.
В эту минуту на террасу вышел Макс.
Если в облике его матери сквозило нечто непреклонно-твердое, то в лице Макса можно было заметить нечто непреклонно-мягкое. Если можно так выразиться. Он не был высок, но я ощутил, что на террасу вышло нечто громадное. Его необычайно обширная голова, широкое лицо, в сущности, с весьма правильными чертами, было еще расширено, еще увеличено обильным массивом волос, едва-едва тронутых на редкость ранней сединой. Волосы Макса лежали как-то особенно плавно, красиво и были, главным образом, откинуты назад, но так широко курчавились и над висками. Бакенбарды были небольшие, невысокие: вероятно, выстрижены своею же рукой. Но они соединяли массу волос на висках с широкой, округлой, чрезвычайно плотной, но более гладкой бородой, более русой, где ранняя седина сказывалась сильнее. Широкий, отвесный лоб был несколько выдвинут вперед, с упорным доброжелательным вниманием. Взгляд не очень больших, светлых, серо-карих глаз был поражающе острым - вместе с тем и бережно-проницательным. В его глазах было нечто от спокойно отдыхающего льва. Это сходство подчеркивалось тем, что прямые верхние веки в сторону переносицы приподнимались островатыми уголками. Небольшие, очень уж аккуратно и плотно сложенные губы открывались в словах так, что каждая фраза, сказанная Максом, была весьма совершенной. Я ни разу не слышал, чтобы Макс смеялся. Даже улыбался он не слишком часто. Чаще глазами, чем губами.
Поражала массивная плотность всей его фигуры: не чрезмерная полнота, скорее - мощь.
Одет он был в какую-то хламиду, коричнево-лиловую, доходящую до щиколоток, подпоясан каким-то толстым шнуром, почти веревкой. На босых ногах - чувяки, как, впрочем, у всех бывших на террасе, кроме матери Макса.
Еще одно: его густые волосы, не курчавые, но плавно-волнистые, были перевязаны жгутом из трав. Каких? Пусть сам Волошин перечислит названия:
Обовью я чобром, мятой и полынью седой чело.
Если его мать (правда - ростом не вышла) была похожа на вождя древнегалльского племени, сам Волошин напоминал главного друидического жреца.
Макс внимательно-мягко посмотрел на мою сестру.
- Вы - Белла Фейнберг?
- Да, Максимилиан Александрович.
- Это имя вам подходит. Зовите меня, как все тут называют: просто Макс!
Белла улыбнулась. Кажется, в первый раз, как мы приехали в Коктебель.
- А вы - Леня? Вы - художник?
- Ну что вы, Максимилиан Александрович! Я только начал учиться рисовать...
Макс подошел к матери - и что-то ей тихо сказал. Что именно? - не знаю.
Та обратилась к Лиле, если не сурово, во всяком случае - твердо.
- Лиля! Приехали ваши гости. Вы их пригласили к нам сюда. При чем тут Манасеины? Зачем вы, даже не поговорив со мною, посылали Сережу? Вы можете спать вместе с Верой. Вот - одна комната для Беллы и Лени. А Маню я сама устрою. Все в порядке.
В дальнейшем я почти везде буду называть Максимилиана Александровича просто Максом. Не только потому, что я так называл его двести пятьдесят дней. Не только оттого, что так его именовали - в своих воспоминаниях сестры Цветаевы. Я заметил, что Макс не очень-то любил, когда его имя произносилось полностью с отчеством. Более того: для меня "Макс" - нечто большее, чем имя, чем наименование или прозвище. "Макс" - своего рода иероглиф, который я пронес в своей душе почти три четверти века. "Макс" есть Макс. Иногда я буду произносить "Волошин"
Елена Оттобальдовна сошла с террасы в сад - и начала дуть в свою маленькую трубу. Раздались звуки, то -звонкие, то - хриплые, лишенные какого-либо музыкального смысла. Призыв к обеду. Я это понял, когда какая-то женщина принесла груду тарелок.
- Еще три прибора! - сказал Макс.
- Макс! Макс! Бога ради, никаких обманов! Мы все так от них устали, сказал Сережа.
- На этот раз - никаких обманов и не будет. Смысл этого краткого диалога я вскоре понял. Сперва он показался мне чрезвычайно странным.
Нам выделили три места за дощатым столом - без скатерти. Эти места были по правую руку от Пра - и наискосок против Макса. Двое суток в поезде я питался кое-как. И сейчас был рад по-настоящему пообедать.
КТО СИДЕЛ ЗА СТОЛОМ.
"КОКТЕБЕЛЬСКИЕ СОНЕТЫ" МАКСА
Разрешите мне привести сонет Волошина - под заглавием "Обед":
Горчица, хлеб, солдатская похлебка, Баран под соусом, битки, салат, И после - чай. "Ах, если б, шоколад!" - С куском во рту вздыхает Лиля робко.
Кидают кость; грызет Гайдана Тобка; Мяучит кот; толкает брата брат... И Миша * с чердака - из рая в ад - Заглянет в дверь и выскочит, как пробка.
* Михаил Сергеевич Лямин - двоюродный брат Волошина.
- Опять уплыл недоенным дельфин?
- Сережа! Ты не принял свой фитин!
Сереже лень. Он отвечает: "Поздно!"
Идет убогих сладостей дележ.
Все жадно ждут, лишь Максу невтерпеж.
И медлит Пра, на сына глядя грозно.
По поводу этого сонета я еще должен буду сказать несколько слов. В частности - об "уплывающем недоенном дельфине".
Происхождение "Коктебельских сонетов" Макса. Дело в том, что шестнадцатого мая праздновался день рождения Волошина. ...> К этому дню Макс собственноручно сколотил фанерный ящик - вроде почтового - и прибил его к стене на террасе. Было предложено всем желающим опустить в гостеприимную щель любые шутливые (а также и серьезные) стихи и рисунки, карикатуры, смешные пожелания - любые творческие подарки.
И вот - сам Макс, без подписи, опустил в ящик рукопись семи "Коктебельских сонетов". Подарок себе самому и всем другим.