Мне помнится, что и в следующее лето двенадцатого года Макс продолжал пользоваться этим французским альбомом.
Иногда Волошин работал на листе бумаги, прикнопленном к плоской доске, в этом случае края бумаги следовало плотно прижимать к дереву доски, для чего у Макса был набор зажимов, иначе бумага, при работе разведенной на воде краской, могла коробиться.
Я написал тогда небольшой этюд маслом - с Макса, рисующего в горах. Макс сидит на небольшом складном стуле. Он в своем белом холщовом одеянии, брюки обрезаны немного ниже колен. На голове ярко-красная повязка. Макс уверял меня, что красный цвет так же защищает голову от солнца, как и белый. В левой руке он держит складную акварельную палитру, в ячейки которой заранее - весьма бережно - выложены, вместо акварельных плиток, необходимые гуашевые краски.
Большой палец левой руки продет в овальный вырез палитры. Другие пальцы поддерживают небольшую доску с укрепленным на ней листом бумаги и одновременно - зажимают две-три запасных кисти (беличьи? колонковые?) разного размера.
Правая рука работает кистью неторопливым мягко-точным движением, неизменно присущим Максу - даже и не во время рисования.
1912 ГОД
СНОВА - В КОКТЕБЕЛЬ
...> Полностью запамятовал, как я ехал - один - в поезде, как прибыл в Феодосию и как добрался до Коктебеля. Помню, что оказался за тем же дощатым столом, на этот раз ближе к Максу. Он встретил меня с простым, серьезным гостеприимством. И скоро я опять был допущен в его комнаты на втором этаже. Ведь "мастерской" и в этом году еще не было.
Скоро опять я читал, лежа на диване, Достоевского. На этот раз, смутно помню, "Идиота". В то время, как Макс за своим столом не работал акварелью, а что-то писал. Вот тогда я и нарисовал его углем, довольно похоже. Не думаю, что этот, сохранившийся у меня, рисунок был выполнен в один день.
МАКС. НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ ЕГО ХАРАКТЕРА
...> Одна из ценнейших черт его характера была непрерывная власть над собой. Он никогда не выходил из себя. Никогда ни гнев, ни досада, ни раздражение, ни смех, ни даже веселость не брали верх над его внутренним самообладанием, над внутренней плавностью его бытия.
...> Слишком часто встречающийся, даже в наилучших воспоминаниях, образ Макса, этакого безгранично благодушного добряка-медведя, мне думается, снижает его образ. Я никогда не видел Макса бегущего кому-либо навстречу с распростертыми объятиями. Вообще говоря, мне никогда не приходилось видеть, что Макс бежит. Основная внешняя черта его была - плавность, плавность жестов и движений, мягкая, доброжелательная плавность, неизменно зоркая плавность (простите противоречие сближенных понятий). Любое нарушение этой плавности было вызвано сознательным решением, связанным с мистификацией, или с желанием принести пользу, или со своего рода душевным упражнением.
Незыблемая плавность волевых решений.
Неизменная плавность всей жизненной, даже житейской системы. Плавность быта.
Полностью противопоказан Волошину был любой вид робости. Макс был смелым, беспредельно смелым. Но это не была внешняя смелость, показная отвага. И когда - значительно позднее - он сказал:
...Если ж дров в плавильной печи мало,
Господи, - вот плоть моя! 3
это не было простой поэтической формулой. Я убежден: так чувствовал Волошин всю свою жизнь. И я уверен, что Макс сохранял полное хладнокровие, более того - спокойствие стороннего наблюдателя, в день дуэли с Гумилевым. И такую же невозмутимость сохранил Макс, по свидетельству Марины Цветаевой, когда загорелась вышка его мастерской *. ...>
* См. воспоминания М. Цветаевой, с. 249-250.
Даже в те годы - подросток - я подмечал в наружном облике Макса скрытые противоречия. На первый взгляд, Макс казался человеком могучим, титанически сверхмощным. Глазам легко было обмануться. На самом деле Макс был болен, чем-то серьезно болен. Тучность его не признак здоровья, а симптом тайной болезни. Поэтому же он не может есть, как все другие. Поэтому он - тот, кто вдвое тяжелее других, - должен есть вдвое меньше. Поэтому запрещено ему все сладкое.
И когда он признается доктору Саркизову-Серазини, что поглощает сотни "коктебельских пирожных", - это лишь мечта о том, что полностью для него запретно. ...>
Я свидетельствую, что, прожив в доме Макса около 250 дней (за три лета), я ни разу не видел в его руках сладкого пирожного. Вообще он ел мало - меньше каждого из нас. И за обеденным столом он - при раздаче "добавок" - редко их получал. Елена Оттобальдовна зорко следила за его диетой. Ему нельзя было много есть. Я не знаю названия той болезни обмена веществ, приводившей его плоть к такой повышенной тучности. Но болезнь была, и притом врожденная. Макс и ребенком был слишком толстым. ...>
Иногда случалось, что Максу относили обед в комнаты на втором этаже, когда он не хотел отрываться от работы. Как-то я присутствовал при таком обеде. Тарелку с супом и хлеб поставили рядом с рукописью. Я смотрел, как, погруженный в свои мысли, Макс неторопливым и точным движением черпал ложкой суп - и подносил его ко рту. С невольной мальчишеской улыбкой я сказал Максу о моем наблюдении. Он, оторвавшись от еды и владевшей им думы, внимательно взглянул на меня и серьезно, почти строго сказал: "Каждая еда причастие!" - и вернулся к своим занятиям.
* * *
...> О мгновенной прозорливости Макса значительно позднее я слышал много рассказов из уст его жены Марии Степановны. В этой, первоначальной редакции их правдивость и точность не подлежали сомнению. Конечно, когда они стали кочевать от одного слушателя к другому...
Вот один из таких случаев, по рассказу вдовы Волошина.
У Макса и Марии Степановны была договоренность давать приют и убежище каждому, кто просился переночевать или даже прожить в их доме несколько дней. Однажды вечером на балкон, где они сидели, поднялся совершенно незнакомый им человек и спросил: нельзя ли провести у них ночь? Взглянув на него, Макс сказал:
- Нельзя. У нас все места заняты. Вы можете переночевать у кого-либо в деревне.
- Но у меня, так случилось, совсем нет денег!
- А дальнейшие ваши планы?
- Мне надо добраться до Ялты. Там у меня есть знакомые. Они снабдят меня деньгами. Я должен сесть на пароход...
- Сколько же вам надо?
Тот назвал необходимую сумму. Но у Марии Степановны и таких денег не было.
- Сейчас вы получите, сколько просите.
Мария Степановна отвела Макса в сторону:
- В чем дело? Почему ты не хочешь, чтобы он побыл у нас? У меня совсем нет денег.
- Я соберу, сколько требуется. Но он не перейдет порога нашего дома!
Макс спустился вниз и со всех жильцов - людей весьма небогатых - собрал нужные деньги.
- Вот возьмите. И поторопитесь в деревню. Там рано ложатся.
Гость ушел. Почему же Макс нарушил принятый обычай - к удивлению Марии Степановны? В дальнейшем оказалось, что этот человек только что совершил ужасающее, чудовищное убийство. ...>
* * *
Вспоминаю такой случай.
Все Эфроны были допущены к пользованию библиотекой Макса, при условии, конечно, бережного обращения с книгами.
Лиля умудрилась забыть на пляже одну из волошинских книг. Это, хорошо помню, была одна из не очень толстых книг, плохо сброшюрованных, коктебельский бриз легко мог ее разметать по каменистому прибрежью. Так или иначе, Волошин набрел на свою книгу, бережно собрал ее. Книга была спасена.
Макс взял драгоценную беглянку к себе - обратно - и сказал, что при таком отношении к его книгам он не может позволить пользоваться библиотекой. Что есть книги незаменимые, которыми он дорожит. Что эта книга подверглась большой опасности - одна из таких нужных ему книг.
Но интердикт Макса вызвал взрыв негодования со стороны революционно настроенных Эфронов.
- Ну, Макс! Ты просто-напросто заядлый собственник. Моя книга, моя библиотека! Такого отношения мы не ожидали от тебя!
Но Макс - с кротким упорством - продолжал стоять на своем:
- Пожалуйста! В пределах библиотеки можете читать любую книгу. Там очень удобно: есть диван и стулья, можно читать и сидя, и лежа. Но выносить книгу из библиотеки (теперь это ясно) - значит ее разрушать.