Эфроны продолжали возмущаться. Я с ужасом следил, как разгорается ссора. Я - еще мальчик - не понимал, что весь инцидент - пустяковый и забудется через неделю-полторы. Но как? Такие люди, такие сверхлюди... И вдруг - они перестали разговаривать с Максом. И Макс с ними...
Но оказалось, что я тоже хожу в виноватых.
Вера Эфрон... Вера... А мое чувство к ней и впрямь граничило с юношеской влюбленностью - и вдруг жестоко упрекнула меня.
- Вот вы, Леня, тоже ведете себя нехорошо. Обдумайте твердо: кто из нас прав - мы или Макс? Решите окончательно - и станьте безоговорочно на чью-либо сторону!
"Безоговорочно". Разве до этого случая был повод мне "безоговорочно" выбрать одну из спорящих сторон?..
Теперь прошло шестьдесят шесть лет с тех пор. И я могу отдать себе трезвый отчет, как сложился такой упрек. Мне думается, что Эфроны, конечно, любили Макса, но до конца его не принимали. Они его не понимали "до конца" * Он не подходил полностью к их идеалу. Он не был, это они могли заметить, активным революционером. Его философия, его практика жизни - все это было им чуждо.
Я же не был ни "гением", ни потенциальным "мятежником". Они привыкли ко мне - неизменному члену "обормотника". Признавали, что я к рисованию способен и что память у меня на стихи весьма повышенная. Но и меня, моего сердца, моего отношения к Максу - и к ним самим, они не понимали.
Но я тогда не мог сам себе в этом признаться.
1913 ГОД
СНОВА В КОКТЕБЕЛЕ. ЛЕТО. СТИХИ...
Итак, в начале июня в третий раз я приехал в Коктебель. Я увидел, что дом Макса сильно изменился. За этот сезон Пра и Волошин сумели к дому с юго-востока пристроить обширный добавок - апсиду, сложенную из красивого, не до конца обтесанного камня (известняка?).
Там новая, большая - в два этажа ростом, мастерская Макса. Пятигранная апсида с четырьмя очень высокими окнами, такими высокими - в два этажа, что кажутся узкими. ...>
Я оценил все совершенство плана и конструкции этой замечательной мастерской. И все же мне было жаль двух обжитых мною в прошлом больших комнат Макса. Подросток быстрее и более прочно привыкает. И с трудом расстается с привычными комнатами и предметами. Впрочем, предметы остались те же. Только иначе смотрелись в перспективе нового внутреннего пространства. Голова Таиах стояла в самой глубине мастерской, как бы в более узком ее ответвлении. Над ней - потолком, навесом - проходила галерея. И в этом своего рода узком и коротком полукоридоре или полугроте стояло два дивана друг против друга. И над ними, помнится, по обе стороны две цепи японских деревянных гравюр: Хиросигэ, Хокусаи, Утамаро; еще выше - знакомые мне оттиски и репродукции... грустный, томящийся демон Одилона Редона... и другие... ...>
Как-то под вечер случилось, что мы гуляли втроем: Макс, Вера Эфрон и я. Помнится, мы прошли на перевал между Святой и Сюрю-Кая. Макс рассказывал легенды, связанные с этой горой. Мы уже возвращались. Оставалось еще минут двадцать ходьбы. Каменоломня (тогда еще возвышалось ее характерное изваяние) осталась позади. Два-три увала между нами и заливом. Красивое место. Огромные волны земли...
Макс предложил отдохнуть - присесть на гребне одного холма перед спуском. Мы сели на сухую траву. Макс сказал:
- Мне говорили, Леня, что вы помните весь мой венок сонетов. Может ли это быть?
- Да, Макс! Думаю, что помню.
- Тогда скажите нам.
- С радостью! Но условимся: если вам не понравится, как я читаю... или вы устанете слушать... тогда скажите: я докончу как-нибудь в другой раз.
Я начал читать. Старался читать спокойно, без малейшего оттенка пафоса. Только смысловая выразительность.
Пятнадцать сонетов заняли меньше получаса! Меня никто не прерывал. Макс слушал с простым, спокойным вниманием. Помню, ключевой сонет я прочел два раза: в начале и в конце цикла.
Сильно свечерело. Макс, после молчания, заметил:
- Но, Леня! Как вы могли все это запомнить?
Кажется, я сказал:
- "Corona astralis". Это запомнилось само собой. Конечно, надо было внимательно прочесть несколько раз...
* * *
Вероятно, в это же время я был восхищенным свидетелем: Волошин прочел нам, конечно, по рукописи свой второй венок сонетов "Lunaria" 4. Нам: слушателей было немного, человек пять-шесть. Среди нас - Пра, Марина Цветаева, Эфроны-сестры. Кажется, Сережи Эфрона не было: он был прикован к постели туберкулезной температурой. Кто еще? Не могу вспомнить с уверенностью. ...>
Итак, серый день. Белая комната. Несколько человек, сидящих довольно тесно. В центре нашего круга, точнее - сегмента - спиною к окну - Макс: спокойно-темное лицо, плавно-волнистое море волос, спокойный голос, прекрасно выговаривающий - строка за строкой - прекрасные стихи нового "венка сонетов". ...>
Мне никогда не приходилось слышать лучшего чтения стихов. Я слышал прекрасных чтецов, например, Яхонтова. Но значимость его декламаций коренилась именно в достоинствах чтения. Поэтому лучше всего было слушать у Яхонтова знакомые стихи, которые знаешь по памяти. Тогда - с особой силой можно было оценить изящное совершенство его трактовки.
Здесь совсем другое. Низкий баритон (отнюдь не бас) голоса Макса не акцентировал трактовки: выделял, обрисовывал образ, смысл каждой строки, и каждые четырнадцать строк слагались в четкий, компактный, особый конгломерат. Сумма контрастов здесь еще большая, чем в первом венке. В самом отношении к героине, к Луне, скрыта несовместимость: любование противопоставлено антипатии, признание красоты - ужасу, гибель - надежде.
Поэт не выдвигал себя на первый план. Он оставался в тени. Особенно от меня - темным силуэтом на фоне светло-серого окна. И только голос, плавный, внешне спокойный, но внутренне певучий, отчетливо доносил образы, содержание каждой строки. При этом - поражающее, ничем не затемненное, не поколебленное чувство стиха, совершенство просодии, совершенство самой поэзии...
Вероятно, это чтение и было самым значительным поэтическим впечатлением, извне дошедшим до моего слуха - за всю мою жизнь. Вероятно, у большинства слушателей, в разной форме и степени, было такое же чувство. Макс кончил. Молчание. И естественное, и неловкое. Необходимо было его прервать. Но никто не решался. Наконец, первое слово взяла Пра (она тоже слышала венок в первый раз).
- Ну что же, прекрасный венок сонетов, Макс. Очень не похожий на первый. Но ничем не хуже. Быть может, еще лучше.
Учтите твердый, спокойно-резюмирующий голос Пра.
- Однако одна строчка меня покоробила. С одной строчкой я не согласна!
- Да, мама? Но с какой же?
Как всегда, голос Макса, когда он не был согласен с Пра, принимал искусственно-жалобный оттенок. Сейчас он готовился к самозащите, к спору.
(Второй сонет. Завершающие триоли:
От ласк твоих стихает гнев морей,
Богиня мглы и вечного молчанья,
А в недрах недр рождаешь ты качанья,
Вздуваешь воды, чрева матерей
И пояса развязываешь платий,
Кристалл любви! Алтарь ночных заклятий!
Несколько необычный родительный падеж множественного числа в предпоследней строке нам непривычен. Правда, заклятия - заклятий, объятья объятий, проклятья - проклятий. Обычно: платье - платьев. Но по-старорусски: платия - платий, как братия - братии.
В чтении Макса эта строка тогда прозвучала так:
И раковины делаешь пузатей.)
- Как хочешь, Макс! "Пузатей" - недопустимо. Вносит комический элемент в очень строгие строки. Эту строчку ты должен изменить.
- Очень трудно! Может быть - "рогатей"?
- Нет, Макс! Звучит еще смешней. Видишь ли, сын. "Пузатей" - в этом что-то мягкое. Не подходит к раковине.
Кажется, Марина Цветаева была согласна с Пра.
Я мог бы сказать, что эпитет "пузатый" мы часто применяем к весьма твердым предметам. Мы говорим: "пузатый комод", "пузатый самовар". Но я промолчал.
Макс не согласился:
- Но, мама... ведь это вправду так и есть. Раковины увеличиваются в связи с фазами луны.
- Однако, Макс. Ты пишешь не научный трактат и не учебник. Стихи... у них другие законы. К ним другие требования. "Пузатей"... это недопустимо в твоем венке!
"И я молчал, но с нею был согласен..." ...>
* * *