Совсем как с нами! — вырвалось у меня.
Потом он, конечно, выучился, но всю жизнь, до самой смерти, был в душе сыном Наполеона и французом.
Он давно умер?
Давно, почти сто лет тому назад. Он умер от тоски по Франции, юный, прекрасный, в печальном шенбруннском замке. Вы будете за него молиться?
Да, и за ту принцессу, и за принца Ростана, который их обоих нашел. Будем молиться, Женя?
Да, три поклона за каждого.
Сделайте это сейчас, милые!
У каждой кроватки по белой склоненной фигурке. Два детских голоса:
Упокой, Господи, душу той принцессы…
Упокой, Господи, душу Наполеона и его сына, маленького Наполеона…
Дай, Господи, здоровье и долгую жизнь принцу Ростану…
На коленях третья фигурка — темная. В темноте третий голос:
Упокой, Господи, душу Наполеона II, короля Римского, принца Пармского, герцога Рейхштадтского…
Там, где молятся трое…
Дорогие мальчики!
Вы сейчас спите и не знаете, как неблагодарно и неблагородно поступит с вами ваша Мара. Эти де ночи с вами дали мне больше, чем два года в обществе самых умных и утонченных людей. Чего я хочу от жизни? Безумия и волшебства.
С первого взгляда вы признали во мне сумасшедшую, вглядевшись пристальнее — волшебницу.
У меня нет дороги. Столько дорог в мире, столько золотых тропинок, — как выбирать?
У меня нет цели. Идти к чему-нибудь одному, хотя бы к славе, значит отрешиться от всего другого. А я хочу — всего! До встречи с вами я бы сказала: у меня нет друзей. Но теперь они есть. Больше, чем друзья! Так, как я вас люблю, друзей не любят. У меня к вам и обожание и жалость. Да, я жалею вас, маленькие волшебные мальчики, с вами сказками о серебряных колодцах и златокудрых девочках, которые «по ночам не спят». Златокудрые девочки вырастают, и много ночей вам придется не спать из-за того, что вода в колодцах всегда только вода.
Сейчас шесть часов утра. Надо кончать. Я не простилась с вами, потому что слишком вас люблю.
Мара
P.S. Не забывайте каждый вечер молиться о маленьком Наполеоне!
Э. МИНДЛИН
ГРАБИТЕЛЬ И ПОЭТЕССА
Мне тем легче воспроизвести сцену визита необыкновенного грабителя, что петухивная комната, в которой она разыгралась, две недели спустя стала моим пристанищем в малолюдной Москве начала двадцатых годов. Это была одной из трех комнат ее квартиры в Борисоглебском переулке, переименованном в улицу писателя Писемского.[276]
Читатель, разумеется, насторожится: что значит «петухивная»? Извольте, я объясню.
Марина жила с семилетней дочерью Алей. Сергей Эфрон в то время жил в Праге. Чучела двух лисиц украшали каминную доску в комнате, пока в голодные и студеные годы Марина не содрала с них изрядно облезлые шкуры и не выменяла их на воблу или на ячневую крупу. Но раздетые догола соломенные уродцы продолжали украшать собой треснувшую доску камина: маленькая Аля упросила мать не выбрасывать их.
Пришел как-то водопроводчик чинить испорченный кран, подивился уродцам, спросил:
— Это что за петухив вы тут расставили?
Был украинец, и «петухив» на его языке означал «петухи». Але так понравилось слово, что одного «петухива» она тут же подарила водопроводчику, второго оставила, а комната с той поры названа петухивной.
Входная дверь в нее запиралась только перед отходом хозяйки ко сну, а до этого каждый входил, нередко не постучав и не дожидаясь хозяйского приглашения войти и быть гостем.
Вот так, не постучавшись, в петухивную вошел странный Маринин гость в широкополой засаленной шляпе и в некогда приличном пальто с крутыми плечами рыжего цвета.
Он вошел и остановился вблизи порога, недоуменно осматривая петухивную. Аля, рисовавшая за столом, подняла голову и сказала вошедшему:
— Здравствуйте.
Он не ответил, удивленный позой Марины посреди комнаты на полу у зажженной печки-буржуйки, сторожившей гулкий печной огонь.
Перед ней на полу стояли две миски, одна с горсткой ржаной муки, другая с рассыпчатыми отрубями — конопляное масло уже шипело в сковородке на раскаленной буржуйке…
— Все-таки, здравствуйте, — прервала Марина молчание незнакомца. — Садитесь, раз вы пришли, и говорите зачем?