Отец мой чувствовал приближение конца. В один прекрасный день, в конце апреля, ближе к вечеру мы с отцом прогуливались по улицам Афин. Между мною и отцом, несмотря на глубокую привязанность, существовала некая дистанция, видимая холодность, точнее стыдливая сдержанность, мешавшая свободному излиянию чувств, свойственному обыкновенным людям. Мы шли молча, город окутывали сумерки. Я следовал по левую сторону от отца; в какой-то момент он взял меня за плечи и я почувствовал тяжесть его большой руки. Растерянный и смущенный, я попытался понять причину столь неожиданного проявления чувств, и тогда отец произнес: «Моя жизнь подходит к концу, твоя же едва начинается». Мы вернулись домой, не сказав друг другу больше ни слова. Отец всю дорогу держал свою руку на моем плече.
Несколько дней спустя мой отец почувствовал себя хуже и слег. Я привык к частым обострениям его болезни и не придавал этому большого значения, но на сей раз я почувствовал странное беспокойство. Ночами я просыпался и вслушивался в звуки мышей, бегавших в темноте под полом. Не знаю почему, но звуки мышей в молчании ночи восприняты были мною как дурное предзнаменование. Мой отец все время оставался в постели, состояние его не улучшалось. Однажды утром меня отправили с каким-то поручением в отдаленную часть города. Был май, день в городе Минервы стоял прекрасный. Внезапно на правой, противоположной стороне улицы на балконе первого этажа я увидел развевающийся на ветру огромный черный кусок ткани. Это было похоже на вспышку мрака в разливающемся повсюду ярком свете. Я почувствовал острую тоску, меня охватило ужасное предчувствие, что в доме, который я покинул, произошло нечто страшное. Немедленно повернув, я бросился назад. Добежав до дома, я увидел, что кто-то спешно выходит из парадной двери. Я устремился в спальную комнату отца и на лестнице столкнулся с доном Бриндизи. Тот, обхватив мои плечи, попытался увлечь меня вниз, на первый этаж, но я вырвался и побежал в спальню отца. Вбежав, первым делом я увидел там мать и брата, оба были в слезах. Я бросился к постели, на которой лежал отец: он выглядел спокойным, глаза его были закрыты. Лицо казалось безмятежным, почти счастливым, словно он, наконец, решив отдохнуть после долгого и изнурительного путешествия, погрузился в сладкий и глубокий сон.
Затем последовала утомительная подготовка к похоронам. В доме весь день находились друзья и знакомые родителей. К вечеру, когда все разошлись, а прислуга отправилась спать, мы с матерью и братом остались бодрствовать у постели отца. Стояла прекрасная мягкая ночь середины весны, ночь ясная и торжественная. Погрузившийся в сон город освещала полная луна, в соседних садах звучали амурные песни соловьев. Время от времени издалека доносились аккорды гитары и голоса молодых людей, которые хором подпевали другу, исполняющему серенаду под окнами своей возлюбленной. Пробила полночь. Сраженные усталостью и горем, мать с братом задремали, я остался бодрствовать у постели отца в одиночестве. Я взглянул на него, затем посмотрел в открытое окно на прекрасную лунную майскую ночь. «Это твоя последняя ночь на земле, — подумал я, — и потому природа дарит тебе ее такой прекрасной». На цыпочках я прошел в свою спальню, взял бумагу и карандаш и вернулся, чтобы зарисовать при свете свечей профиль моего отца, отдыхающего в объятиях смерти. Этот рисунок всегда находился у матери, а сейчас, думаю, его хранит мой брат.
На следующий день состоялись похороны. Прибыл военный оркестр. Когда из дома выносили гроб, оркестр играл похоронный марш, а солдаты отдавали честь. Похоронный кортеж направился к католической церкви Св. Дионисия Ареопагита. Возглавлял кортеж младший лейтенант в белых перчатках, перед собой он нес на красной бархатной подушке орден Св. Георгия, которым отец награжден был королем Греции за службу на железной дороге во время турецкой оккупации Фессалии.
Затем наступили дни траура: соболезнования, визиты, письма. Однако, как я помню, ребята, мои ровесники, с которыми я до сих пор находился в тесном контакте, не высказали мне ни слова соболезнования по поводу кончины моего отца. Только один молодой скульптор, ученик Политехнической академии, с которым я даже знаком был мало и встречался редко, повел себя иначе. Увидев меня в трауре, он подошел ко мне и, заговорив о моем отце, сказал, что его благородный вид всегда вызывал у него симпатию. «Я знаю, ты очень любил его, — добавил он, словно читая мою душу, — поэтому я не хочу много говорить, поскольку твоему горю словами не поможешь». Он обнял меня и поцеловал, я, крайне тронутый, обнял его в ответ.