В другой раз, несколько месяцев спустя, я со студентом живописного класса, прусаком из Берлина по имени Фриц Гарц, отправился на Центральный почтамт: один из моих греческих друзей, учившийся в Университете, попросил узнать, может ли он получить пакет, посланный ему родителями. Грек этот носил довольно длинное имя, звали его Пападиамантопулос. Когда я, склонившись к окошку, спросил служащего, есть ли что-нибудь для господина Пападиамантопулоса, тот растянул рот в насмешливой улыбке; между тем прочие служащие, находившиеся поблизости, едва услышав это имя, принялись, давясь от смеха, обмениваться взглядами, хотя пытались делать вид, что просматривают регистрационные книги. Наконец служащий в окошке, осклабившись, ответил мне: «Nein, mein lieber Herr, so einen schönen Namen haben wir nicht!» («Нет, дорогой господин, у нас не значится столь прекрасное имя!»). Поняв, что у меня ничего не получится, я попросил своего берлинского друга, блондина, почти альбиноса, заняться этим вопросом, и только ему, с его прусским авторитетом, умевшему при случае повысить голос, удалость прекратить истерику служащих и заставить их всерьез заняться поисками заказного пакета.
О странах, народах и некоторых людях складываются ложные представления. Так, например, за Италией закрепилась репутация страны, богатой солнцем и цветами. На самом деле, цветов я значительно больше видел в Голландии, Англии и Германии. В Италии зимой значительно холоднее, чем в этих странах. Австрийцы имеют репутацию людей более мягких, образованных и гуманных, хотя менее серьезных и более фривольных, чем немцы. Тем не менее самые ужасные преступники и садисты нацистской полиции вербовались среди австрийцев, австрийцем был и сам Гитлер. Многие думают, что баварцы менее немцы, чем пруссаки, что они ближе нам, жителям Средиземноморья, а поэтому более сердечны, не столь суровы и жестоки. Это вовсе не правда. Два года я прожил в Баварии и могу с уверенностью утверждать, что баварцы хуже пруссаков, и за те два года, что я провел в Мюнхене, я свел дружбу только с двумя немцами, у которых нашел известную долю сочувствия и понимания, а также некоторые признаки сердечности и ума. Это были выходцы из Пруссии — Фриц Гарц и его брат, студент-медик, по имени Курт. Курт был одержим философскими идеями Фридриха Ницше, я даже замечал в нем некоторые умственные аномалии. Вместе с тем я заметил, что он, как и все прочитавшие Ницше, ничего не понял в том, что составляет истинную новизну открытия этого философа. Новизна эта состоит в глубокой и необычной поэзии, бесконечно загадочной и пронизанной духом одиночества, базирующейся на Stimmung (я сознательно использую это точное немецкое слово, определяющее состояние, которое по-итальянски можно назвать моральной атмосферой). Эта поэзия, повторяю, порождена моральной атмосферой осеннего полдня, когда небо ясное, а солнце находится ниже, чем летом, отчего тени выглядят длиннее. Эту исключительную атмосферу можно ощутить (правда, для этого необходимо обладать моими исключительными способностями) в ряде итальянских и прочих средиземноморских городов, таких как Генуя или Ницца. В Италии этот исключительный феномен проявляется в Турине. Все эти прекрасные вещи я пытался растолковать Курту Гарцу; он очень внимательно слушал меня, прилагая огромные усилия, чтобы вникнуть в это, морщил лоб, смотрел в пол, но, как я догадывался, ничего не понимал и не поймет никогда.
Однажды ранним утром, когда я был еще в постели, Курт вошел в комнату, где я жил, служившую мне также мастерской. На полу, прислоненной к стене, стояла картина, которую я принес из Академии. На ней изображен был обнаженный мужчина, а у ног его располагался щит с лежащим на нем мечом. Курт долго и внимательно рассматривал полотно, и я подумал, что он проявляет интерес к моей живописи и достигнутым мною в Академии успехам. Он тем временем в странной манере, бессвязно, как это делают сегодня критики искусства и интеллектуалы, принялся рассуждать об античных боях, описанных Гомером; он говорил мне, что хотел бы оказаться воином того времени и броситься, вооружившись щитом и мечом, в самую гущу сражения и пасть под ударами. Хриплым голосом он стал декламировать строки Шиллера: