Час они просидели в молчании. Только Балтазар встал один раз, подложил полено в догорающий огонь очага, да Блимунда сняла со свечи нагар, съедавший свет, и тогда стало так светло, что Балтазар смог заговорить, Почему ты спросила, как мое имя, и Блимунда ответила, Потому что мать моя захотела узнать твое имя и хотела, чтобы я его знала, Откуда ты знаешь, ты же не могла говорить с нею, Знаю, и все тут, а откуда, сама не ведаю, не задавай таких вопросов, мне не ответить, делай так, как делал до сих пор, ты же пришел и не спрашивал почему, А теперь что мне делать, Если тебе негде жить, оставайся здесь, Мне надо вернуться в Мафру, там у меня семья, Жена, Нет, отец с матерью и сестра, Оставайся покуда, уйти ты всегда успеешь, Почему ты хочешь, чтоб я остался, Потому что так надо, Меня такими словами не уговорить, Не хочешь оставаться, уходи, я тебя не держу, Мне не уйти отсюда, нет сил, ты меня приворожила, Ничего такого я не делала, слова не сказала, пальцем до тебя не дотронулась, Ты заглянула мне внутрь, Клянусь, что никогда не буду заглядывать тебе внутрь, Клянешься, что не сделаешь этого, а сама уже сделала, Ты сам не знаешь, что говоришь, не заглядывала я тебе внутрь, А если я останусь, где буду спать, Со мною.
Они легли. Блимунда была девственна. Сколько тебе лет, спросил Балтазар, и Блимунда ответила, Девятнадцать, и тут же сразу стала гораздо старше. Немного крови вытекло на циновку. Омочив в ней кончики среднего и указательного пальцев, Блимунда перекрестилась и начертала крест на груди Балтазара, там, где сердце. И Балтазар, и Блимунда были обнажены. На улице совсем близко послышалась перебранка, звон шпаг, топот бегущих. Затем все стихло. Больше крови не пролилось.
Когда утром Балтазар проснулся, он увидел, что Блимунда, лежа рядом с ним, ест хлеб с закрытыми глазами. Раскрыла их, только когда доела, в этот час глаза у нее были серые, и она сказала, Я никогда не буду заглядывать тебе внутрь.
Нетрудное дело поднести кусок хлеба к губам, славно делать это дело, когда голод понуждает, оно приносит выгоду землепашцу, еще большую, может статься, тем, кто между серпом жнеца и зубами едока сумеет просунуть загребущие руки и тугой кошелек, так оно обычно и происходит. В Португалии не хватает пшеницы, не напасешься на аппетит португальцев, все время хлеб им подавай, можно подумать, ничего другого есть не умеют, а потому поселившиеся у нас в стране иноземцы, которых разжалобили наши нужды, приносящие им куда больше плодов, чем побеги тыквы, вызывают из своих и чужих земель караваны судов, груженных зерном, вот и теперь вверх по Тежо поднялись такие суда, обогнув Вифлеемскую башню[29] и предъявив ее главному смотрителю соответствующие грамоты, тридцать тысяч мойо[30] ирландской пшеницы, вот какое изобилие, голод сменился сытостью до поры до времени, ведь когда портовые зернохранилища и амбары частных лиц наполнятся, начинаются поиски складов, сдающихся внаем за любые деньги, на городских воротах вывешиваются объявления, чтобы оповестить тех, у кого имеются подходящие помещения, и тут люди, заключавшие договор о поставке пшеницы, рвут на себе волосы, потому как приходится им снизить цены, тем более что, по слухам, скоро прибудут суда из Голландии, груженные тем же товаром, но тут станет известно, что суда эти подверглись нападению французской эскадры, и цены, чуть было не снизившиеся, не снизятся, а в случае необходимости можно поджечь амбар-другой, а потом оповестить, что зерна не хватает, поскольку часть сгорела, а мы-то думали, хватает, и с избытком. Таковы торговые тайности, чужеземцы обучают, а здешние уроженцы перенимают, хотя здешние-то обыкновенно до того тупоголовы, о купечестве речь, что никогда самолично не вступают в переговоры о приобретении чужеземных товаров, довольствуются тем, что закупают их у чужеземцев, живущих на нашей земле, а эти рады поживиться на нашей простоте, и от поживы сундуки их ломятся, закупают-то они по ценам, нам не ведомым, а продают по ценам, слишком хорошо нам ведомым, ибо платим мы нашим соленым потом, а то и кровавым, а там, глядишь, и жизнью.
Однако от смеха недалеко до слез, от потехи рукой подать до тревоги, от безмятежности один шаг до испуга, так живут и люди, и целые королевства, вот и рассказывает Жуан Элвас Балтазару Семь Солнц о славном ратном деле, о том, как изготовился к бою флот лиссабонский от Белена до Шабрегаса, двое суток стоял наготове, а на суше к бою изготовились пехотные полки и конница, потому как разнесся слух, что французский флот на подходе, завоевать нас желают, а при этаком предположении среди дворян ли, среди простолюдинов, но нашелся бы кто-нибудь на роль нового Дуарте Пашеко Феррейры,[31] а Лиссабон превратился бы в Диу, да только на поверку флот захватчиков оказался рыбацким и груженным треской, которой как раз не хватало, а потому и стрескали ее так, что за ушами трещало. Министры приняли известие с кривой улыбочкой, солдаты составили ружья в пирамиды с косой ухмылочкой, зато простонародье хохотало, глотки драло, все-таки расплата за немалое число обид. Да, в конце концов, уж лучше стыд принять, ждать француза, а дождаться трески, чем рассчитывать на треску, а тут француз нагрянет.