Пошли мы с ним на берег моря, стал он писать камни и воду. Положит мазок, а я говорю: «Не так, всмотритесь — тон не тот, проверьте его с отношением к камню. Возьмите точное отношение неба к скалам. Каждый мазок кладите без повторения и верный, в упор». Он туда-сюда, хочет отделаться попроще, смазать как-нибудь, а я не даю, наседаю, шагу не позволяю сделать в отсебятину. И так часа три. Пот с него градом. Кончился сеанс, побежал он домой опрометью. На другой день приходит ко мне его жена и от имени мужа просит обождать с уроками несколько дней. Спрашивает еще, сколько они должны мне за урок. «А что, — говорю, — с вашим мужем?» — «Ох, — отвечает жена, — у него после урока все разбито, слег, и ночью даже бред был». — «Это, — говорю, — всегда бывает при шлифовке. Денег я не беру за это дело, а только вы не пускайте вашего мужа брать уроки, так как идущие в шлифовку после третьего сеанса на стену лезут или начинают жен бить, ежели семейные». С тех пор ни мужа, ни жены я больше не видел.
Выставка в Петербурге закончилась. Назначено было последнее товарищеское собрание. Едем туда с Никифоровым, и я прошу его дорогой:
— Ты хоть на прощание не спорь со стариками, чтоб чего не вышло.
— Ладно, — отвечает он, — там видно будет.
А я чувствую, что у него в голове что-то засело.
На собрании опять поднялся проклятый вопрос о мерах улучшения качества выставки, о замене драпировки материей другого цвета и других мероприятиях, которые, конечно, не могли изменить общего положения вещей.
Даже Репин с некоторым пафосом заявил:
— Действительно! Это положительно необходимо! А то — скажите, пожалуйста, — все этот коричневый фон, это однообразие! Вот надо же, наконец!
А Маковский подхватил:
— Конечно, необходимо! — И, обращаясь к Никифорову, как бы с укоризной продолжал: — А то вот, батенька мой, все говорят: не то, не то, а сами не знают, что надо.
— А что надо? — спросил, приподымаясь, Никифоров.
— Как что? Надо, чтобы, во-первых, все поняли, что это необходимо, что без этого нельзя.
— Без чего нельзя? — спрашивает Семен Гаврилович.
Маковскому тон его, видимо, не понравился. Сверля глазами своего оппонента, он начал горячиться:
— Нельзя без того, чтоб не поднять выставку, не заинтересовать публику и не привлечь новые силы.
У Никифорова тоже сверкнули глаза. Тяжело дыша, с перерывами, он заговорил:
— Улучшить… да… привлечь… ну да… а чем улучшить и кого привлечь? Разве вот мы… ну да… молодые, не шли к вам, а вы вот… не гнали нас?.. Разве вы нас, безбородых, слушаете?
Раздались протестующие голоса: «Он говорит не по существу! Зачем это?»
Но Никифорова нельзя уже было удержать. Он продолжал:
— Не по существу? А где ваше существо? Где ваши заветы? Да, ваше значительное? Разве не разменялись на мелочи? Вот… не торгуете уже в розницу?
Голоса:
— Какое право он имеет так говорить?
Никифоров с болью в голосе:
— Да, имею, потому что… ну вот, мне больно, и я тоже люблю и хочу, чтоб было хорошо. Вы ведь были молоды и по-новому творили, а теперь новое не признаете и вот ищете выхода, а надо, чтоб вы, как прежде, любили свободу, чтоб сами были молоды и с нами вместе, и мы тогда горы опрокинем! Вы полюбите нас, дайте дорогу молодости, и тогда придут к вам и тогда… да — тогда все будет наше, родное, и не умрет, а вас полюбим. А если нет — так не будет жизни, все рушится, и вам, да, вам достанется одно проклятье!
Он выкрикнул последнее слово, упал на стол и забился в рыданиях.
Произошло замешательство, его стали успокаивать, а Репин произнес серьезно:
— А знаете ли? Он прав, нам о себе надо бы подумать, а не так — искусственно.
Я увез совсем разбитого Никифорова с выставки. Дома Семен Гаврилович, казалось, совсем пришел в себя, успокоился, но, улегшись в постель, вдруг заявил:
— Когда так, то так! Ни на копейку меньше!
— Ты что еще задумал? — спрашиваю.
— Шабаш! Все побоку: и Рязанщину и Крым!
— Ну, а дальше что?
— А дальше то, что еду я в Рим.
— Подожди: ты, кажется, еще не пришел в себя и перепутал, где Рим и где Крым.
— Говорят тебе, в Рим, не перепутал: река Тибр, Форум, Колизей, Леонардо да Винчи, Виа Аппиа, акведук, термы Каракаллы, римский папа и макарони. Справься по энциклопедии.
— Нет, ты угорел!
— Как хочешь — подохну, а поеду!
— Ну, если подохнешь, то не поедешь, но ты хоть скажи, в чем дело?
— Изволь, теперь я уже могу говорить. Слушай. Крым оказался — сущая брехня! Все в нем есть и ничего нет. Опошлен. Дамочки и проводники, а в парках румынские музыканты завывают. Силы нет, мармелад. В другом месте надо себе зарядку делать, а там только заканчивать, под солнцем и на фоне моря. И надо сил набираться. Все мы жиденькие, у стариков силишек только на анекдоты осталось да на кислую мораль. Большого нет ничего, разве еще у Репина да Сурикова. А большое надо, и ему следует учиться. А где учиться? Можно в Вавилоне — Париже, либо в Риме. По-моему, в Париже все готовый рецепт для современности: рецепт символизма, импрессионизма и всего, чего душа пожелает. Разжевал — и готово дело. А в Риме не то. Там великаны от вечного. У них рецепта нет, и для современности так прямо ничем не поживишься, но их размаху, монументальности, умению впитать в себя дух эпохи и отношению к ремеслу искусства поучиться следует. Они не чета нам, сладеньким да кисленьким. И поеду я туда, к ним, и там разверну такое, чтоб здесь все надулись от зависти и сразу лопнули.