С переходом Сурикова в «Союз» передвижники почти утеряли его из виду, хотя, конечно, все с нетерпением ждали, что нового, настоящего, своего даст Василий Иванович при своем возрождении.
Ждали довольно долго — и дождались.
На открывшуюся выставку «Союза» Суриков дал картину «Благовещение»: беспомощная Мария и архангел Гавриил с пестрыми наивными крылышками[274].
Мы смотрели на Сурикова в этой картине с таким же чувством, как если бы увидели его в митре архиерея или костюме опереточной балерины.
Случился однажды подобный грех с Василием Ивановичем и во время передвижничества. Под сильным впечатлением такого явления в природе, как солнечное затмение, он написал картину «Затмение». Хотя здесь было у художника переживание от «могучего в природе», но и оно не совмещалось с его натурой, общим направлением его искусства, было случайным, наносным. Передвижники пожалели своего товарища и категорически посоветовали ему убрать картину. Ее никто из посторонней публики не увидел. Теперь же не пожалели старика-художника и выставили его словно на поругание. Бесконечно обидно было за огромного художника, обидно, что этим закончил великий Суриков. И хотелось об этом не думать, но мысли досадливо возвращались к этому.
Позже мы потеряли его из виду. В нашем кругу он не появлялся больше, и никому не было известно, что он делает.
Однажды вечером у меня в передней раздался звонок. Кто-то из моих детей позвал меня: «Там тебя страшный человек спрашивает».
Выхожу и вижу Василия Ивановича. Наружность его была всегда особенная, а сейчас, видимо, из-за болезни еще более выделялись его индивидуальные черты, и оттого он показался детям страшным.
Суриков пришел по незначительному делу, но оставался допоздна. Вечер прошел в разговорах и воспоминаниях о прежней жизни Товарищества. Под конец он стал просить сыграть ему что-либо. Спрашиваю — что?
— Играйте, — говорит, — Бетховена, его «Крейцерову сонату». Я люблю Бетховена. У него величественное страдание; и в этой сонате я его вижу, а не то, о чем говорит Толстой. Впрочем, из великого создания каждый может почерпнуть то, что ему надо в разное время и в разном состоянии. Когда над необъятным простором, в громадном небе подымаются величественные облака, мне слышатся могучие аккорды Бетховена. Играйте, я найду свое.
Мы с женой стали играть. В середине анданте, в его миноре, я взглянул на Сурикова и хотел было остановиться. Он сидел бледный, осунувшийся. Лоб как бы надвинулся на глаза, крупные губы с точно наложенными на них черными усами выпятились вперед, от носа легли грустные складки. Половину лица закрывала темная тень от руки, которой он подпирал голову.
Когда мы кончили играть, Василий Иванович провел рукой по лицу и тихо проговорил:
— Как хороший роман… жаль, что все кончилось.
Медленно встал, сердечно и грустно распрощался.
В передней несколько раз повторил: «Они-то они — великие были люди, эти композиторы».
Он ушел. Во дворе и на улице было очень темно…
Я сидел в опустевшей комнате, и мне рисовалось: вот и тогда, давно, ходили эти великие люди — композиторы, художники — и они казались обыкновенными людьми. У них были черточки малых людей, как вот у сейчас ушедшего в темноту ночи Сурикова. Никто не замечает как будто, что и он великий.
Но пройдут годы, и на него накинут тогу величия, возведут на высокий пьедестал над нами, и он станет недосягаемым и чужим для нас. Только мелочи его жизни, черточки из нее будут роднить его с нами, нашей малой жизнью, и потому они нам так дороги. Мы говорим: «И он, великий, был нашим кровным братом и разделял горести и радости нашей жизни».
Скоро я уехал в Петербург и там узнал, что и для могучего Сурикова пришла пора с болезнью и неизбежным концом.
В. И. Суриков. Боярыня Морозова. 1887
В. И. Суриков. Голова странника. 1884–1885
В. И. Суриков. Женский портрет. 1885
В. И. Суриков. Взятие снежного городка. 1891
В. И. Суриков. Тобольск. 1890
В. И. Суриков. Покорение Сибири Ермаком. Эскиз. 1891
В. И. Суриков. Покорение Сибири Ермаком. Эскиз. 1892
274