В молодости он продавал с лотка спички, яблоки. Судьба поселила его в одной комнате с такими же молодыми и бедными юношами — Репиным и скульптором Антокольским[76]. Мельников был страстным театралом, почти каждый день пробирался в оперу на галерку и особенно увлекался певцом итальянцем — назову его хотя бы Сальери, так как забыл точно его фамилию.
Обладая большим голосом, Мельников так громко вызывал певца, что обратил на себя его внимание. Сальери со сцены кивал ему головой. В вызовах любимого артиста Мельников доходил до такого самозабвения, что чуть не поплатился арестом.
В то время градоначальником был всесильный генерал Трепов[77]. В театре он выходил к барьеру оркестра и оглядывал публику. В злополучный вечер он стоял в такой позе, а Мельников вызывал Сальери. Сосед Мельникова спросил:
— Кто это стоит у оркестра?
А Мельников на этот раз вместо Сальери в ответ на вопрос гаркнул во все горло:
— Браво, генерал Трепов!
Прибежала полиция, Мельников божился, что хотел вызвать Сальери, его сбили вопросом. Пристав записал его фамилию, адрес и пошел с докладом, а когда в зале потушили свет, Мельников удрал от сторожившего его городового.
— Но ведь вас записали? — спрашивали его.
— Так ведь я не дурак, — признавался Мельников. — Такую фамилию и адрес дал, что до сего времени не могут найти.
А потом Мельников говорит Репину и Антокольскому:
— Хотите, я приведу к себе Сальери?
— Смотри, — говорят ему, — большая персона, так он к тебе и поедет.
Мельников отправился к актерскому подъезду театра, дождался выхода Сальери и обратился к нему с просьбой посетить его на квартире. Сальери, прислушавшись к его голосу, спросил:
— Да вы не тот ли, что с галерки меня вызываете? Почему теперь не слышно вас?
Мельников:
— Тот самый. А молчу, за вас пострадавши.
— Едемте!
Сели на извозчика и приехали к удивленным Репину и Антокольскому. Не хватило стула, и Антокольскому пришлось сидеть на обрубке дерева, на котором он лепил. Угощали артиста чаем и яблоками. Сальери и говорит:
— У вас, Мельников, голос хороший. Дайте слово, что будете учиться петь.
— Даю.
Ударили по рукам. Сальери скрылся на четыре года, ездил по Европе, а Мельников торговал, учился петь, поступил в придворную капеллу и ровно через четыре года был уже артистом в опере. Приказано ему было петь при дворе квартет из только что появившегося «Руслана» Глинки. Мельников приезжает на репетицию и спрашивает, кто же будет его партнер-тенор, и видит Сальери. А последний был более поражен, узнав Мельникова, и бросился с объятиями. Сдержал свое слово Мельников, но жаловался, что ему не везло потом в «Руслане». В одном месте неправильно заучил фразу и часто ошибался.
— Как, — говорит, — дойду к этой фразе, посмотрю на палочку дирижера Направника[78], испугаюсь и ошибусь. А Эдуард Францевич Направник потом грозил пальцем и укоризненно говорил: «Как это вы, большой певец, а на таком пустяке ошибаетесь?» А спущусь в оркестровый буфет, там оркестранты за мое здоровье коньяк пьют. У них образовался род пари: одни держат за то, что я ошибусь, а другие — за то, что пропою верно злополучную фразу! Ставка — бутылка коньяку. Ну и распивали в большинстве за мою ошибку.
Между жизнью московских передвижников и питерцев чувствовалась огромная разница. В Москве не было такого единения в семейной обстановке. За исключением преподавателей Училища живописи, ваяния и зодчества, там жила главным образом беднота, художественный пролетариат, который никаких журфиксов устраивать не мог. Собирались лишь еженедельно на товарищеских средах в Училище живописи, но это были полуделовые собрания с чаем и ужином, на которые приглашались и экспоненты[79] для товарищеского сближения. Делились художественными новостями и обсуждали очередные вопросы Товарищества.
В Петербурге большинство членов Товарищества состояло на службе, имело большой, сравнительно с москвичами, заработок и хорошие квартиры. Они имели возможность позволять себе разные затеи.
У питерцев были знакомства и связи — до высших слоев тогдашнего общества включительно. На вечера профессоров-передвижников гости собирались, как на парадный вечер. В то время как москвичи бегали в прохладных пальтишках, здесь приезжали люди в хороших шубах, дамы имели соответствующие костюмы, приезжали иногда с работой, как в романах Толстого, и вели подобные же разговоры: «Вы слыхали, что сказала баронесса Менгден?» — «Но, право же, это клевета!» — «Не правда ли, все же, как она мила?»
76
77
79
Художники, которые не были членами ТПХВ, допускались к экспонированию на выставке лишь с одобрения общего собрания передвижников. Получив это право, они становились экспонентами; в виде редкого исключения могли быть сразу выбраны в действительные члены ТПХВ, которые выставляли без голосования все, что присылали на выставку.