Требования были такие, что после помещения резолюции в журнале «Право» журнал был закрыт. Был слух, что подписавшим резолюцию будет предложено поехать наслаждаться природой в отдаленнейшие губернии России. Но подписали все.
Много разных грехов водилось за всеми, растворялись товарищи в суете буржуазного общества, но лишь только являлись на свои собрания — отряхали греховный прах от ног своих и жили старыми заветами Товарищества. Подтягивались, не кривили душой, и в целом руководящим началом являлось у них требование правды. И эти большие и малые, а подчас и чудашные люди были лучшим из того, что дала в искусстве земля русская, это от их творений мы замирали в восторге на выставках и в галереях, дивясь их особому чутью и тончайшему восприятию мира, жизненных явлений, претворяемых в художественные образы.
И удивительным казалось, как такой на вид простой человек мог правдиво учуять биение жизни, вызвать образ его в такие чудесные формы. И откуда у него такой подлинный аристократизм, тончайшее понимание формы и красок? И как при кажущейся своей простоте мог он так умно выразить идею в своем произведении?
К сожалению, этого не видит и не понимает публика; она не знает и того, как мучительно вынашивается образ, который, как мимолетное видение, готов ускользнуть от художника, напрягающего все силы, чтобы не потерять его и закрепить в своем воображении.
А воплотить, дать форму своему видению? Надо найти ее в окружении — но как это нелегко! И в большинстве случаев, уже написав картину, художник с ужасом видит, что сделал не то. «Надо семь раз умереть, прежде чем напишешь картину», — говорил Репин. И он же, когда поставили одну его картину на выставке, точно в первый раз увидал свое произведение, закрыл лицо руками и убежал с выставки почти с воплем: «Ох, не то, совсем не то!»
И почти все, а особенно талантливые люди, поставив свои законченные работы на выставку, стыдятся их. Им кажется, что они не сделали того, что хотели, что надо бы заново все переработать. И этого не знает публика. Молча и одиноко переживает художник свои мучения в тиши своей мастерской, а на людях он скрывает пережитое, поет и пляшет…
У Волкова была намечена определенная сумма, на которую он должен был продать свои картины. И пока они не продавались, страшно нервничал, стучал пальцами по столу: «Нет, позвольте, я не понимаю, почему… кажется, вещи… то есть… как вам сказать… И не то, чтобы… но отчего же?» Наконец положенное исполнялось, Ефим Ефимович затихал и усаживался дома за писание новых картин. Приходилось ему говорить: «Чего волнуешься? Ведь есть запасец, хватит и без продажи дожить до конца». Он сердился: «Есть… мало ли что… своими руками заработал… все видят, как ем, а никто не видал, сколько голодал раньше… Не генеральское жалованье получаем и ни за что, ни про что от папеньки, а вот — на-ко, попробуй… оно действительно… Что там говорить!..»
Иногда Волков отводил душу в тесной компании с возлиянием.
«Вчера, знаешь, того… не идет работа, тускнеет картина, чернота… пропал закат… Не то, черт возьми… пошел, знаешь, того… как тебе сказать…» — «Понимаю!»
На этой почве известный карикатурист Щербов[97] сыграл над ним злую шутку.
«Пошли мы с Щербовым на „поплавок“ — ресторан на барке, — вспоминал Волков. — Ну, значит, как тебе сказать — того… до рассвета.
Говорю: „Выпьем паровоз“. Это так называется последний бокал, где давали какую-то смесь из вин. Щербов говорит: „Не пей паровоза“, — а выпили. Идем потом по Тучкову мосту, светает. Вижу — по мосту слон идет. Говорю: „Щербов, смотри — слон“, — а он: „Говорил, не пей паровоза, вот тебе и слон мерещится“. Я божусь — вижу слона живого, а Щербов одно: „Допились мы до слонов, если б еще по паровозу выпили, не одного бы увидал“. Что тут делать? Протру глаза — опять слон, идет и коротким хвостом помахивает. Дома жене: „Посмотри, — говорю, — в окно на Тучков мост, не видно там слона?“ Ругается: „Не пил бы, и слонов бы не было“.
За доктором посылал, язык показывал, бром пил, а слон не выходил из памяти. Только через неделю читаю в газете… Ах, черт бы вас побрал и с доктором вместе… Пишут, что из Зоологического сада переводили в другое место слона, и как раз в тот день, когда мы шли с „поплавка“. А каков Щербов: до газеты не сознавался, что сам тоже слона видел. Вот как оно, как говорится… то есть это я так… между прочим…»
События нарастали: война японская, империалистическая бойня. Волков на все реагировал с жаром. Трясся, стучал пальцами по столу. Распутин приводил его в неистовство. «Позвольте, как так? Да я бы его своими руками… Кто управляет нами? А какова Александра-то?[98] Нет, а этот высокий господин маленького роста? Извините, да что же это такое?»
97
98