Я спросил его фамилию.
— Павел Трубецкой.
Отвечаю, что выставка открывается через три дня и что я ему ничего не писал, но что передвижники будут рады видеть его произведение у себя на выставке.
Он все же уверяет, что приглашение от нас получил. Тогда я обещаю ему в скором времени узнать, кто ему писал, и прошу независимо от письма прислать свою работу на выставку.
Он уходит.
У кого только я не спрашивал из товарищей, все говорят, что не писали Трубецкому и даже не знают, где он жил в последние годы, но все желают видеть у себя его скульптуру и просят передать это Трубецкому.
Я позабыл спросить, где он остановился в Петербурге, но счастливый случай исправил мою оплошность. При выходе с выставки вижу быстро шагающую фигуру Трубецкого на противоположной стороне Морской улицы, пошел было за ним, но догнать его не мог, он даже начал скрываться впереди в толпе.
Тогда я сел на извозчика, поравнялся с ним и ехал рядом, пока он не вошел в гостиницу на этой же улице. Нашел номер и передаю ему желание передвижников.
Он доволен и на другой день привозит эскиз памятника Александру II. В это время был объявлен конкурс на этот памятник, почему Трубецкой и приехал в Петербург со своей работой.
— Но на конкурсе, — говорит Трубецкой, — меня сразу узнали. Это, говорят, опять Трубецкой? Нет, больше его не надо!
И действительно, двор раскусил, какой памятник дитя природы Паоло Трубецкой поставил Александру III, и теперь уже боялся опростоволоситься. Как-никак, а вместо возвеличения Александра III в памятнике вылилось полное обличение его самодержавия. При дворе поэтому даже вспоминать о Трубецком боялись.
История с письмом, полученным Трубецким за границей, наконец, выяснилась. Приглашение ему послал Союз русских художников, где он выставлялся раньше, но Трубецкой перепутал все русские художественные общества, забыл, где он участвовал, и попал к нам.
П. П. Трубецкой. Фотография
П. П. Трубецкой. Модель конной статуи для памятника Александру III. 1909
П. П. Трубецкой. Портрет Л. Н. Толстого. 1899
П. П. Трубецкой. Московский извозчик. 1898
Он говорил: «Там, в Союзе, на меня обижаются, что я поставил свою вещь не у них. Но разве это не все равно? У вас здесь хороший верхний свет, а публика и здесь увидит».
Эскиз Трубецкого был гипсовый белый и представлял Александра II на легком горячем коне, взбежавшем на высокую скалу.
Трубецкой говорит: «Давайте сделаем его черным, я это умею делать, надо только купить краски».
Я попросил написать, что надо, и послал рабочего в магазин с его запиской. Рабочий возвращается с некоторым недоумением и недовольством. Говорит, что в магазине у него спрашивали, в трезвом ли виде был человек, который писал записку.
Что такое? Читаю записку Трубецкого. Там написано: «Купить дыму на двадцать копеек».
Трубецкой отвечает: «Чем красят дым, который бывает в трубе?» — «Но дым, — говорю, — не продают, может сажа?» — «Са-же? — вопросительно с иностранным акцентом повторяет Трубецкой. — И это черно?» — «Даже очень». — «Так пусть купит са и жа».
Трубецкой был вегетарианец и обладал большим здоровьем. Показывал зубы все до одного белые и крепкие. Обертывал платком двадцатикопеечную серебряную монету и зубами свертывал ее в комок. Он говорил:
— Я не понимаю, что значит вкусно и что нет. Я ощущаю только голод и тогда съедаю блюдо бобов или других овощей с растительным маслом и бываю сыт. Питаюсь, как лошадь. Мясо не ем, потому что не могу видеть или чувствовать, что перед вами куски трупа убитого существа. А о здоровье моем, как видите, беспокоиться нечего.
— Тут мне делать больше нечего, — сказал на прощанье Трубецкой, — поеду в Европу. И уехал.
Лемана обещал привезти к нам на собрание Брюллов. Они приехали с большим опозданием, прямо к ужину.
Большинство из нас впервые увидало высокого, но уже слабого старика Лемана. Знакомились с ним и спрашивали, какое впечатление произвел на него Петербург после долгой его жизни за границей.
Леман медленно-медленно жаловался слабым голосом:
— Ужасно, ужасно, холодно, ветер и снег!
— Разве у вас нет шубы? — участливо спрашивали товарищи.
— О нет, мне дали здесь хорошую шубу, но очень велика и тяжела, и я в ней чуть не замерз.