— Как, где? Ведь вам недолго пришлось ехать от квартиры.
— Ах, долго! долго. Я долго сидел на тумбе.
— Но почему на тумбе?
— Я сидел там на тумбе и озяб.
Дальше выясняется то, что могло случиться только с Брюлловым. Он заехал за Леманом, и оба в шубах едва уместились на маленьком сидении саней.
Снег, вьюга — подняли воротники. Павел Александрович мысленно углубился в последние шахматные ходы или фугу Гайдна и не заметил, как в глухом переулке около Тучкова моста при повороте Леман вылетел из саней прямо в рыхлый снег.
Отлежавшись, Леман поднялся. Кругом ни души. Он уселся на тумбу у ворот какого-то дома и ожидал, когда Брюллов вернется и заберет его.
А тот спокойно ехал, не замечая отсутствия Лемана. У Общества поощрения художеств вылез из саней и стал расплачиваться.
— А где же другой барин, что с вами ехал? — спросил у него извозчик.
Тут только Павел Александрович вспомнил про Лемана, сел обратно в сани и велел ехать назад по той же дороге, искать потерю.
Извозчик удивлялся всю дорогу: «Ну и барин! Я хоть спиной сидел, а он — скажи на милость — рядом живого человека утерял».
Лемана нашли сидящим неподвижно на тумбе и опять повезли на Морскую. Он теперь держался за Брюллова обеими руками.
Служба Павла Александровича в музее протекала неважно. Он опаздывал на нее и не мог уложиться в ее формальные рамки, отсиживать определенные часы и делать из ничего видимость серьезной работы.
При каждом случае он отклонялся в сторону живого дела, при разговоре в нем закипала художественная натура, он с жаром отстаивал свои взгляды на искусство, не считаясь с мнением заведующего музеем князя Георгия, к слову сказать — никак не разбиравшегося в искусстве.
Когда Брюллов проходил по залам музея и слышал от невежественных в искусстве людей оценку художественных произведений, он не мог удержаться, чтобы не вступить в спор.
Приходилось слышать, как он кипятился:
— Позвольте, вы говорите… да, возможно и так подходить, но ведь это же не то…
— Ах, боже мой! Да так же нельзя! Давайте же это оставим. Вы берете идейную сторону, — будем о ней говорить… а так… ну вот… да нет же, простите!
Глаза при этом широко раскрывались, он наступал на своего противника со сжатыми кулаками, и когда тот, пятясь, соглашался с его доводами, Брюллов внезапно успокаивался, лицо его озарялось доброжелательной улыбкой, и он добродушно повторял как бы про себя: «Ну да, вот, вот…»
Как ни полезен был Брюллов для музея своими универсальными знаниями, образованием, но как чиновник, не отвечающий определенным требованиям казенной службы, он долго не мог удержаться на своей должности. Князю Георгию нужен был помощник служилый и услужливый, не противоречащий, и он сделал на это намек, которого было достаточно, чтобы Павел Александрович немедленно подал в отставку.
Он поселился на даче недалеко от Петербурга и там доживал свои дни. Заметно ослабел, стал ходить короткими, быстрыми шажками; пальцы утратили ловкость движений, листы нот он переворачивал с задержкой и как-то всей кистью, сжатой в кулак, при игре в квартете более всего сердился на смычок.
Смычок не прыгал в стаккато, не пел сильным вибрирующим тоном, выходило все скользяще, слабо.
Брюллов сердился: «Ах, черт, здесь бы надо вот так, а в смычке или пружина ослабла, или…» — и досадливо махал рукой.
Все чаще и чаще приходилось ему выражать музыкальную мысль рукой в воздухе.
О, какая злая шутка старость! Она притупила выражение сильной и красивой мысли, намерение приводила к бессилию и гордую фигуру окутывала жалостью.
Хорошо, что у Брюллова все же не появилось озлобления на наступившую слабость, она не сделала его брюзгливым, ворчливым стариком. Житейская усталость лишь смягчила его порывы. Он стал более созерцательным и радостно просветленным, с его лица не сходила приветливая улыбка.
Но почему его так долго не видно?
Говорят — лежит уже Брюллов тяжело больным.
У него хранились счетоводные книги и чековая книжка на деньги Товарищества. После Лемоха он был казначеем. Как быть? Взять книги — значит указать ему на опасность его положения, он поймет близость конца.
Решено было не беспокоить его денежными расчетами и обходиться проходящими по выставке суммами.
Дело — делом, а жизнь и спокойствие больного товарища были для нас всего дороже.
Но Брюллов был аккуратен и берег свое доброе имя.
Внезапно на квартире Дубовского раздался звонок телефона.
Кто звонит?
— Это Брюллов, приезжайте, я умираю.