Истинно сибирские крестьяне, потомки покорителей Сибири XVI и XVII веков, тех разбойников ермаков и стенек разиных, которые, стремясь на Восток, на собственный страх и риск покорили обширные территории Сибири и преподнесли своему царю, — это совсем другая часть сибирского населения, которую ни с кем не спутаешь. Они всегда были свободны и рассчитывали только на себя, никогда не знали крепостной зависимости и закалились в постоянной борьбе с природой и людьми.
Их села не идут ни в какое сравнение с деревнями России — дома у них просторные, ухоженные снаружи и внутри и содержатся в такой чистоте, какую я видел разве только в Швеции и Финляндии. Пол выскоблен так, что на нем можно не задумываясь стелить постель.
В этаком сибирском крестьянине нет ни малейшего следа покорности, что существенно отличает его от российского крестьянина; каждого он встречает одинаково радушно, с неизменной учтивостью, но без подобострастия. В деревне он живет обычно только зимой и занимается извозом. Летом же наравне с работниками трудится в тайге на заимках, которых у него одна или несколько и все созданы его руками. Жизненный уклад его, поэтому более схож с мелкопомещичьим, нежели с крестьянским. Человек зажиточный, знающий себе цену, он — сибирский патриот, преданный царю, но враждебный России, ведь он видит, что она только использует его и тормозит развитие Сибири, а ни помощи, ни защиты не обеспечивает. Российский чиновник для него — неизбежное зло, вроде комаров, слепней и «мошкары», мелкого сибирского кусачего гнуса. На русских колонистов он смотрит с пренебрежением и с ними не смешивается; играя словами, зовет их «навозом», ведь по-русски «навоз», с одной стороны, удобрение, а с другой — нечто чуждое, привезенное извне. Впрочем, этим же «ласковым» словом он зовет и российского чиновника.
«ШПАНКА»
Сибирскому бродяге лишь в исключительных случаях удавалось дожить до старости. Опасности грозили ему со всех сторон. По весне, когда кричит кукушка, в сердце всех каторжников закрадывается беспокойство, и необоримая тоска по воле, природе и странствиях одолевает арестанта; он думает только об одном: о побеге.
Те, кто покуда сидит под замком в тюрьмах, не могут утолить эту тягу к свободе. Но «шпанка» — так называют себя арестанты в целом — бурлит, как улей перед роением. В такую пору опытный надзиратель, как осторожный пасечник, избегает приближаться к своим «ульям», то бишь к «шпанке», и раздражать оную строгостями. Он знает, шпанка может и укусить. Солнечный свет, весенний ветерок и кукованье кукушек — эти колдовские чары способны пробудить в заключенном силы, которые весь год никак себя не проявляли. Но в пасмурную и дождливую погоду, в запоздалую метель барометр настроений в шпанке падает, и надзиратель восстанавливает свои права, вознаграждая себя за давешнюю мягкость.
И вот однажды весной, в прекрасную солнечную погоду, в одной из тюрем случился бунт. Около 250 арестантов вооружились поленьями и, стоя в закрытом тюремном дворе лицом к лицу с надзирателями и вызванной охраной, приготовились к схватке. Когда я спросил, что произошло, мне сообщили, что несколько узников избили надзирателя, который застал их за игрою в карты. Виновных надлежало заковать в кандалы и посадить в карцер, но шпанка освободила своих товарищей и наотрез отказалась выдать их и идти на работу. Не очень-то доверяя надзирателям, я вызвал к себе виновных и депутацию арестантов и обещал тщательно расследовать инцидент, если они бросят поленья и спокойно отправятся на работу. Арестанты подчинились, я выслушал депутацию и виновных, проверив и показания другой стороны. При этом выяснилось, что надзиратель сам подначил арестантов к игре в карты, а потом обманул, за что его и поколотили. Надзиратель был уволен, начальник тюрьмы получил строгий выговор. Тем все и кончилось. Надзиратели сказали только: «Вот дурак — зачем дразнил шпанку в такую хорошую погоду!»
Несколько дней спустя я снова заехал в эту тюрьму, и мне доложили, что группа арестантов совершила мелкий проступок и трое из них только что взяты в железа и посажены в карцер. На мой вопрос, как же это удалось так быстро справиться с этими людьми, еще третьего дня совершенно непокорными, мне сказали: «Ну, нынче-то они все как вялая листва, — денек серенький, унылый.»
«ВОЛЬНЫЕ» И БЕГЛЫЕ
Иначе обстояло с каторжниками, которые уже были зачислены в «вольную команду», а под надзором солдат, как и живущие в тюрьме, находились только на работе. Так называемому «вольному» арестанту надлежало утром и вечером являться на перекличку; ночью же и в остальное время, когда не был на работе, он не был и под надзором, казармы и домишко его частоколом не обносили. Если такой «вольный» уходил в тайгу, его исчезновение обнаруживалось лишь на следующей поверке, когда он уже имел часов 12 форы. Но побег усложняло то обстоятельство, что он принадлежал к десятке с солидарной ответственностью.
К примеру, приговоренный к десяти годам арестант фактически сидел на каторге до поселения не десять, а шесть лет. Потому что примерно 1/3 срока, проведенного на этапе, а затем на работах в руднике, ему «дарили». Сокращали срок и за хорошее поведение. Под замком в тюрьме арестанту в обязательном порядке надлежало отбыть половину срока, т. е. только три года из шести. Вся вольная команда была поделена на десятки, которые солидарно несли ответственность за побег. Если один бежал, остальных на полгода сажали обратно в тюрьму. Зато десятка имела право не принимать тех, за кого не могла поручиться. Вот почему, чтобы попасть в вольную команду, арестант сначала должен был найти десятку, которая его примет. Если он намеревался бежать, то должен был либо получить согласие остальных девяти, либо они бежали все вместе. Тою весной, когда я находился в Каре, побег совершили в совокупности сто шестьдесят арестантов, т. е. примерно 10% вольной команды.
Искали таких беглецов не слишком старательно. Не подлежало сомнению, что в Сибири они не пойдут на бесчинства вроде грабежей и убийств, и те, кто застрянут здесь до зимы, сами вернутся искать кров и пропитание в привычном своем доме.
Щедрая сибирская природа, которая давала бродягам достаточно пропитания — речной рыбы, таежной дичи, ягод и корешков, — а также хлеб, одежда и деньги, какими иной раз удавалось разжиться у населения, летом позволяли им безбедно наслаждаться волей. В эту пору и сами они были вполне безобидны. Если кто встречал на большом военном тракте даже целую ватагу из десяти и более бродяг, ему ничего не грозило. Они всегда вежливо здоровались и разве что просили милостыню.
Не получив оной, они спокойно шли дальше. Присматривать следовало только за багажом, привязанным на задке тарантаса, — чтоб не «упал» после такой встречи. Вернувшись назад за упавшим сундуком, его обычно находили, но с сорванным замком и пустой. Зачинщиком в таких случаях частенько бывал ямщик, кучер почтовой кареты. Мимоездом он подмигивал оборванцам или подавал иной знак, который на их воровском языке означал: «Мой седок — фраер, сундук тяжелый, не прикован, сам он сонный. Не ленись, ребята! Я поеду не спеша». Тогда один незаметно прицеплялся сзади к тарантасу, резал веревки, а на ближайшем скверном мосту или ухабе ямщик вдруг нахлестывал лошадей, рывок — и сундук на дороге. Опытный путешественник закреплял свой сундук стальной лентой или, пропустив сквозь спинку тарантаса веревку, один ее конец привязывал к своей руке, а другой — к сундуку, чтобы проснуться от рывка, если сундук упадет. Иные дорожные перегоны пользовались особенно дурной славой; один из ямщиков ставил там на лето своих постоянных сообщников, причем проезжающий их совершенно не замечал.