Приходит ездовый и таращит на меня глаза. Тогда мне объясняют, что ещё вчера кто-то сообщил, что меня убило, обещают долго жить. Кстати сказать, в скором времени мои родные получили похоронную на меня, мать не могла поверить, а через несколько дней было получено моё письмо, отправленное с более поздней датой.
Затем советуют мне поспать. Но я спать не хочу. Кое-как вылезаю из-за стола, беру автомат и иду по селу. Убиваю пять куриц, сдираю с них кожу вместе с перьями и варю, не потрошив. У вечеру беру мешок, насыпаю в него варёной картошки, кладу свою добычу и хлеба и плыву обратно. Меня встречают с восторгом, и всё моментально исчезает в голодных желудках.
К утру переправляют лошадей, и в полдень мы переходим залив и лес. Дальше – поляна, кусты, широкая низина и село. За ним идёт бой.
Пехота ночью заняла это село. Наши прошли тихо, без единого выстрела, по болоту и также тихо вошли в село. Название его Кунцеваловка. И также тихо начали побоище. Переполошившиеся немцы выскакивали из окон в одном нижнем белье. Теперь же они старались вернуть потерянное.
Мы остановились между двух песчаных бугров. На одном из них – КП полка. Впереди низина – луг, метров в семьсот шириной. В село нужно немедленно, во что бы то ни стало. Оставляем шинели, залезаем на пушки. Лошади по глубокому песку тянут сперва с трудом. И, как на грех, я замечаю на земле прекрасную немецкую лошадиную сбрую. Я соскакиваю с пушки, подхватываю эту сбрую и что есть мочи догоняю пушку. Лошади уже прибавили шагу, и расстояние между нами сокращается с трудом. И только после яростных криков и угроз Харенко я бросаю сбрую и, догнав пушку, вскакиваю на неё. С разгона вылетаем на луг. И сейчас же сзади нас грохочут разрывы, но немец, очевидно, не успевает доворачивать прицел. Затем пулемёт – «та-та-та», и пули свистят где-то рядом. Лейтенант сидит, спрятав голову между стволом и щитом пушки.
Мне становится весело. Я на войне. Впереди громкие дела и героические подвиги. Я так доволен, что громко хохочу. Лейтенант показывает мне кулак.
Взмыленные лошади влетают в село, с них падают куски белой воздушной пены. По нам больше не стреляют. Смотрю на товарищей, у всех улыбающиеся лица. Они, как и я, ещё ничего не поняли. Только лейтенант бледнее обычного. Вытирает рукавом пот.
Первый раз увидел своего убитого. Это был пожилой казах. Лежал он под плетнём у своего разбитого пулемёта, неловко подвернув под себя руки лицом вниз. Весь затылок был оторван миной, и внутренность головы напоминала розовый выеденный арбуз. Мне стало не по себе.
Одна наша пушка уезжает влево, а мы выкатываем свою на окраину села прямо. Выкатываем осторожно, прикрываясь кустами. Впереди на бугре, в километре от нас, стоят немецкие танки. Отсюда они похожи на стога соломы. Окапываемся, врываем пушку в землю по всем правилам. Я принимаюсь за свои обязанности ящичного – чищу снаряды. Наводчик сидит за щитом и ловит в панораму танк. Вдруг он вскрикивает и садится на землю. Я разрываю ему гимнастёрку, он охает и, кажется, готов отдать богу душу. Но рана оказывается пустяковой: пуля пробила мякоть под мышкой. Его перевязывают на скорую руку, и он, согнувшись, убегает в село…
Много было впереди подобных дней, но первый запомнился в подробностях. Это было 30 сентября 1943 года.
Я занял место раненого товарища и поймал в перекрестие панорамы танк, а точнее, рассматривал их по очереди, эти стога соломы, которые совершенно отчётливо сделались танками. На концах их пушек вспыхивали розовые язычки пламени, но я почему-то ничего не слышал. Наконец я решился и выстрелил, сам зарядил пушку и выстрелил ещё раз, ещё и ещё… Хата справа от меня загорелась, и дым вместе с горящими клочьями соломы ветром понесло на нас. Затем что-то громко треснуло, как мне показалось – противотанковое ружьё. Я покрутил головой в поисках его, но лишь заметил в нескольких метрах впереди пушки дымящуюся воронку. И только собрался стрелять ещё, как что-то так толкнуло сзади, что пребольно ударился головой о щит пушки и круги поплыли перед глазами. В метре от меня в окопе сидел лейтенант. Он рывком высунулся из окопа, схватил меня за пояс, сильно дёрнул к себе, и я полетел к нему в окоп вниз головой. Это было всё, что он мог для меня сделать. Немцы расстреливали нас, как мишень, и только кусты да колеблющийся дым от горевшего дома не дали им возможности точно определить наше место. Мы скрючились на дне окопа, а сверху пульсировала тугая воздушная подушка, забивавшая дыхание, и понемногу засыпало землёй.