Когда стрельба стихла, мы выкарабкались из полузасыпанного окопа. Пушка стояла покосившись и подъёмный механизм не работал. Мы быстро откатили её вглубь сада. Подкатил передок, и мы уехали на окраину села, обращённую к Днепру. Сюда спускалась дорога, слева от неё было болото, и по краю дороги росли высокие ивы. Справа поднимался бугор, из-за которого выглядывали соломенные крыши хат.
Вскоре подъехала вторая пушка. Ей не повезло. Опытного человека не было с ними, и ребята, ни разу не бывшие в бою, выкатили пушку в открытую на край села. Ездовый говорил, что им не удалось сделать ни одного выстрела. Немецкий танк положил снаряд прямо под пушку, и из всего расчёта остался один ездовый и ещё один солдат, который сейчас тяжело хрипел без сознания, уложенный на лафет пушки. Он был весь изрешечён осколками и очевидно умирал. Это было первое серьёзное потрясение, которое заставило понять, что на войне не всё так получается, как в кино, и после которого начал появляться страх…
Раздалось гудение самолёта, и из-за соломенных крыш на бугре вырвался точно на нас немецкий «Юнкерс» на бреющем полёте. Немецкий лётчик наверняка не ожидал увидеть у себя под носом две пушки и на секунду опоздал нажать на сбрасыватель. Две длинные бомбы отделились от самолёта, со свистом пронеслись у нас над головами и тяжело ухнули в болото метрах в ста от дороги. В мягком грунте они не взорвались и лишь подняли два высоких столба грязи и воды, подобные тем, которые можно увидеть на картинах, изображающих морской бой.
Я уже сказал, что в этот первый день не чувствовал страха и плохо понимал действительное значение того, что происходит вокруг. И если бы эти бомбы падали мне прямо на голову, я наверняка остался бы стоять, с интересом наблюдая, как они падают.
Дней через десять я разобрался в обстановке и понял звуки войны. Научился и реагировать на них. Стало ясно, что если снаряд или мина свистят почти на одной ноте, то они упадут далеко и можно на них не обращать внимания. Если же тон их свиста быстро меняется, то надо по возможности укрыться. Но если сверху вдруг послышится порхание и шипение, то промедление равносильно смерти.
Как-то в сумерках я вылез из окопа и медленно пошёл вдоль посадки деревьев. На немецкой стороне послышалось три слабых выстрела, и над головой раздалось такое порхание. Мгновенно упав в танковую колею, которыми тогда была покрыта вся украинская земля, я наполовину ушёл в грязь, затаив дыхание, чтобы не захлебнуться в ней. Тройной слитный удар потряс землю, и около ушей противно взвизгнули осколки. Когда, поднявшись, я протёр глаза от грязи, то увидел, что нахожусь в окружении трёх неглубоких воронок от минных разрывов, над которыми в тихом вечернем воздухе висят три чёрных клуба дыма, и вся земля по радиусам прочерчена осколками, следы от которых пересекаются на месте моего падения.
Наша пушка, как я говорил, была повреждена в первый день боя, и нам передали орудие погибшего расчёта. А вскоре и нас осталось трое с одной лошадью из-за глупости какого-то начальника.
Нам приказали днём перейти на правый фланг одного из батальонов. Он находился на небольшой сопке и единственная дорога туда вела по нейтральной полосе. Она выходила из села, круто поворачивала вправо за высоким бугром, закрывавшим её от противника, и затем вырывалась в поле. Мы остановились за бугром посоветоваться. Пехотинцы думали, что мы заблудились, и стали нам кричать, что высовываться нельзя. Переглянувшись, мы вылетели на дорогу: лошади в галоп, мы – согнувшись, по канаве глубиной в полметра. И сейчас же пулемётный ливень положил нас в эту канаву. Услышал, как пронеслись назад кони с пушкой, увидел, как на меня ползёт командир орудия с окровавленной головой, и, кое-как повернувшись в канаве, сам пополз назад. Пушка стояла за бугром, одна лошадь лежала в упряжке и умирала. У командира расчёта была пробита шея около уха. Я снял свою нижнюю рубашку, разорвал её и перевязал его и ещё одного легко раненного товарища. Мы пожелали им счастливого пути, и они отправились в санчасть.