Командиром роты первое время был лейтенант Смышляев, немного старше меня. Это был чем-то озлоблённый человек. «Что ты няньчишься с ними! –говорил он мне. – Солдат – это скотина! С ним не говори, а бей смертным боем, чтобы он дрожал от твоего голоса!» И он бил беспощадно всем, что только попадалось под руку. Но «смертный бой» только озлоблял всех, и вскоре его сняли. Если бы он дошёл с нами до передовой, то первая пуля была бы ему от своих. Таких зверей там не было. Они или не доходили до неё, или, дойдя, быстро пределывались, а в противном случае быстро куда-то исчезали.
Много лет спустя в поезде я разговорился со старым солдатом, и он начал вспоминать прошлую жизнь. «В Гороховецких лагерях (под Горьким), ? рассказывал он, ? в 1943 году было, как в концлагере. Кормили гнилой картошкой, которую зимой размывали из брандспойта и варили не чистив. Гоняли же много, 76 мм-пушку заставляли по несколько километров таскать на руках. Чуть что – наряд. А наряд – вымыть 250 котелков на кухне. Полы мыли – брали кусок от автомобильной покрышки, садилось на него двое, трое таскали. 200 граммов хлеба стоили 50 рублей. Особенно старался один сержант, не давая покоя ни днём, ни ночью – подъём, отбой, опять подъём. После всех отправили на фронт». Я заметил, что такие люди на фронте переделываются и становятся лучше. «Не знаю, ? ответил собеседник, ? он не доехал до фронта». «Почему?» ? спросил я. «Попал под колёса поезда под Полтавой» ? неохотно ответил тот.
Я же действовал на солдат словами, иногда угрозами и только три раза ударил солдата, когда он переходил через край. Так как это было «за дело», то обид не было, наоборот, другие сетовали, что «мало дал».
И солдаты через несколько месяцев и особенно после наступления действительной военной обстановки стали неузнаваемы. Некоторых я хорошо помню и сейчас.
Антонов ? крепкий рослый солдат с гусарскими усиками, с умными глазами и большой любитель беседы, в которой он принимал главное участие. До войны он занимал немаленькое место, да и у нас потом устроился в ездовые при самом командире полка. Жена у него была в Ростове и вечерами он долго предавался воспоминаниям о ней, рассуждал о войне, о послевоенной жизни.
Иванов – хрупкий, маленький, уже в летах человек, с виду ни к чему не годный. Но как я был изумлён, когда мы попали в боевую обстановку! Он не знал ни страха, ни усталости. Часто он один вытаскивал раненых после боя из расположения всего батальона (служил он санитаром). Сперва я сердился на него за это, говорил, чтобы он не лазил в другие роты, но он смущённо улыбался и разводил руками: «Что я могу поделать? Не могу сидеть спокойно, когда раненый кричит. Ноги сами идут.» И я потом махнул на него рукой.
После ухода Смышляева пришёл в нашу роту новый командир – лейтенант Африкян, армянин, среднего роста и крепкого сложения, высокого о себе мнения, и, что мне нравилось, ? человек широкой и открытой души, не признававший никакого начальства. В первые же дни он со всеми поругался, назвал «балдами», начиная от солдата и кончая командиром полка. После этого напоил всех офицеров как следует, и все вскоре стали с ним на «ты» и в близких отношениях.
У нас с ним первое время жизнь шла спокойно, а затем начались шероховатости. Часто дело у нас доходило чуть ли не до драки, и, конечно, мне доставалось, ибо он был много сильнее меня. Разозлится на что-нибудь, орёт: «Сопляк, балда (его любимое слово)! Мальчишка, я тебе покажу! Застрелю!» Через час мы с ним выпиваем за взаимное здоровье и гоняем в его фаэтоне, который он где-то раздобыл. Очевидно, все очень вспыльчивые люди также и отходчивы.
Вместе с ним пришёл и командир пулемётного взвода лейтенант Дёмин, мужчина лет тридцати, невысокого роста, спокойного и мягкого характера. С Африкяном они очень дружили, а поскольку у меня с Дёминым установились хорошие отношения, то мы много времени проводили втроём.
У Африкяна, как я сейчас вспоминаю, было ко мне какое-то отеческое отношение. Он был значительно старше меня, но не кичился этим и своими заслугами, и пытался меня воспитывать. А в этом случае можно и по шее дать слегка в качестве воспитательной меры, и обижаться не грех!
Скоро организовался в роте третий взвод из пополнения. На него прислали командиром лейтенанта Берёзина, бывшего адъютанта одного из полков нашей дивизии. Нужно сказать, что место адъютанта при каком-нибудь начальнике самое непрочное. Берёзин был красивым мужчиной с восточными чертами лица, любил исподтишка поехидничать в разговоре с другим. По своему виду и привычкам он никак не подходил под категорию окопного офицера.