Когда мы выехали из Брза-Паланки, где наши полки разошлись, немецкая разведка донесла, что движутся огромные обозы русских. Навстречу нашему полку выдвинулся небольшой заслон, который мы легко сбили. В обход же, в наш тыл, была послана значительная группа с орудиями. После первого столкновения немцы поняли, что имеют дело не с обозом, и тогда нас остановило спешно подброшенное подкрепление противника.
Посланный в обход отряд неожиданно обрушился на «нулёвку» и разгромил его, а заодно и артполк, находившийся ещё в походной колонне, и закрыл нам путь назад. Таким образом, наш полк с остатками других, оказался на пятачке: с трёх сторон немцы, с четвёртой – Дунай, простреливаемый насквозь.
Третий полк, зашедший в горы, тоже постигла печальная участь. Не встречая сперва противника, они зашли далеко и расположились на ночь, не выставив хорошего охранения. И, когда налетевшие немцы принялись их колотить, они не смогли устоять. Только одному батальону с крохами остальных двух удалось добраться до нас.
Позже нашли трупы погибших там и похоронили. В одной яме обнаружили труп комбата этого полка, бывшего в Молдавии одно время командиром нашего батальона, майора Калашникова и ещё нескольких офицеров. У них были выколоты глаза, отрезаны носы и уши и все исколоты штыками…
«А теперь вот что, – сказал Африкян, – собирайте солдат, будем подвигаться назад и занимать оборону, пока не поздно. Гребёнкина мне пришли, будет на место Столбова. Да тихо и быстро, а то может быть капут!»
Мне было жалко отдавать Гребёнкина, но для него лучше было быть на взводе, ибо он стоил некоторых офицеров, и пришлось подчиниться.
Ночь прошла в суматохе. Мы отошли назад на то место, где разворачивались, потом поднялись на гребень высоты и после многих переходов с места на место наконец получили приказ окопаться. Когда рассвело, я осмотрел местность и остался чрезвычайно доволен.
Мы сидели на трёх высотах, и оборона была выбрана очень удачно. Впереди чистое поле, затем перед нами лощина, дугой выгибающаяся в сторону немцев. Как потом оказалось, эта лощина простреливалась со стороны других батальонов. За лощиной опять чистое поле, переходившее в невысокий горный хребет, поросший лесом, у подножия которого расположились небольшие селения. Место выбрал сам командир полка, майор Серебряков, отойдя назад, вопреки указаниям свыше.
Серебряков был хорошим командиром и человеком. Он обладал решительностью, смелостью, но и необходимой осторожностью и ценил жизнь солдата. Было ему лет за тридцать. Приказами свыше он руководствовался, как и положено, но дополнял их своим мнением с целью улучшения. За всё это его любили подчинённые, но у начальства, как поговаривали, он был не в особенном почёте.
Серебряков имел резерв «чернорубашечников». Нужно сказать, что в Румынии около города Турну-Магурели мы освободили наших военнопленных из лагеря и взяли их с собой, так как людей не хватало. Было их человек пятьсот. Все они были в чёрной одежде, так что кто-то сейчас же окрестил их «чернорубашечниками», и это название так и присохло к ним.
В передовых частях тогда не было такого мнения, как в тылу, что пленные – это изменники родины, и им верить нельзя. Мы значительно лучше знали условия, при которых человек может попасть в плен, чем теоретические выразители всеобщего мнения, которые находились далеко от фронта. Мы чувствовали, что эти люди любят свою родину и не собирались добровольно переходить на сторону врага. С ними у нас были встречи, беседы, но они держались несколько обособленно с чувством какой-то вины.
Близко сошлись с одним пленным по фамилии Шальнев. Это был мужчина лет тридцати, невысокого роста, с удлинённым лицом и с общительным характером. Видно было, что он хорошо воспитан и имеет сильную волю. Имел он хороший голос, любил петь и как будто до войны работал в каком-то театре.
Вечерами, когда останавливались на отдых, он приходил в нашу роту, и мы даже с нетерпением ожидали его. Если это было до ужина, то ели вместе, а потом возле нас собиралась группа солдат, и Шальнев пел. По-моему, он это делал даже не ради нас, а просто пение ему самому доставляло большое удовольствие, и в это время он переставал замечать окружающее. Он исполнял и оперные арии, и малоизвестные песни, но всё, что он пел, было чудесно. А может быть нам, отвыкшим от этого, так казалось? Мне запомнилась его ехидная песенка «О любви и ширпотребе». В ней говорилось о том, что на берегу южного моря познакомились красивые юноша и девушка и полюбили друг друга. Но когда они оделись в ширпотребовскую одежду, то почувствовали непреодолимое взаимное отвращение и «разошлись, как в море пароходы».