В Венгрии увидели немецкую самоходку, которая задерживала нас под Надь-Канижей. Она стояла у дороги с дыркой на боку. Немного дальше увидели наш танк, который подорвался на мине вместе с экипажем. Он уже был превращён в памятник и стоял на постаменте. И мне стало очень больно, что эти люди навсегда остались в чужой земле. И хорошо, подумалось мне, что они не видят, как мы возвращаемся домой.
Через пару километров прошли линию немецкой обороны, которую прорывали перед Надь-Канижей. Как-то не верилось, что недавно здесь горела чёрная земля и умирали люди. Теперь это была зелёная долина, поросшая густой травой, и под ней с трудом угадывались окопы и траншеи.
Сразу за Тиссой меня свалила малярия. Поднялась температура, стал бить озноб, и я полдня дрожал на повозке, хорошо укрытый шинелями. Дорога, обсаженная с обеих сторон громадными вётлами, шла по левому болотистому берегу реки. Справа тянулись бесконечные заросли камышей. К вечеру пришёл врач и сделал укол. На следующий день я всё ещё ехал в повозке, но меня уже не трясло. Сделали ещё пару уколов, и через день болезнь прошла и больше не напоминала о себе.
В августе прибыли в Румынию. Шли долго по Дунаю, проходили «Железные ворота», о которых я раньше много читал в школьных учебниках географии. В них писалось, что «…Дунай, прорываясь сквозь горы, бурлит, клокочет, производит невероятный шум, летят брызги …» и прочее. Кто так писал, тот не был там. В действительности было иначе.
В Румынии дорога шла по левому берегу Дуная, по обеим сторонам реки были небольшие предгорья, а впереди возвышался невысокий горный хребет. К вечеру одного дня мы подошли к нему. Горы сжали реку, обрываясь в неё почти отвесными мрачными стенами, и дорога шла по берегу в туннеле, пробитому в скалах. Но со стороны реки этот туннель был открыт и лишь ограничивал дорогу сверху и слева.
Места эти мы проходили вечером и светлой ночью. Было очень тихо. Правильного течения реки не было заметно, чёрная вода стояла на месте, и только в нескольких местах крутились водовороты, в которых вспыхивали отражения звёзд. Никакого шума и рёва, тишина и безмолвие, и отвесные чёрные стены, оставлявшие сверху небольшую полоску светлого неба с редкими яркими звёздами на нём. И лишь к утру, когда миновали горы, Дунай широко разлился по зелёной долине, стал играть, шуметь, у порогов заиграли белые буруны, и стало весело на душе. А когда проходили горный хребет, было какое-то особое, настороженное состояние, говорили все в полголоса и старались не шуметь.
В основном шли днём, отдыхали ночью. Однажды, расположившись на ночлег, выспавшись, мы стали поднимать солдат на завтрак, но не тут-то было. По всему лагерю перекатывался храп, а из-под пологов палаток торчали ноги в сапогах и ботинках. Оказалось, что Дьяченко, попав в знакомые места, привёз в полночь и очень тихо двухсотлитровую бочку вина, и, пока мы спали, солдаты оставили от неё половину.
Путь наш окончился в городе Драгошани, где мы расположились в лагере на окраине города. В нём были все необходимые жилые и хозяйственные постройки, и обнесён он был колючей проволокой. Все подразделения расформировали, солдат поместили в одной половине лагеря, поручив их сержантам, а офицеров, оставшихся свободными – в другой, в домах с комнатами на десять-пятнадцать человек в каждой. Здесь мы ничего не делали, дожидаясь расформирования, и только по очереди несли караульную службу.
Иногда ходили в город в рестораны, где засиживались до глубокой ночи в разговорах с румынами. Днём отдыхали, читали всё, что попадалось, а то и просто валяли дурака.
Вокруг лагеря росла густая и высокая кукуруза. Иногда из неё появлялся какой-нибудь мужчина – румын и подходил к проволоке, подзывал солдат и о чём-то разговаривал. Вскоре выяснилось, что эти выходцы из кукурузы предлагают солдатам за деньги познакомиться с их женой или дочкой, которые были спрятаны в кукурузе. Тогда мы сделали себе из этого развлечение.