Его спросили, зачем он лазил под кроватями, зачем воровал вещи, но он молчал и вызывающе оглядывал нас. Кто-то крикнул: «Раз не хочет говорить, бей его, гада!»
Если бы он ответил, признался, попросил бы прощения, то история, возможно, окончилась бы тумаками для него и изгнанием из коллектива. Но тут нервы, натянутые предыдущими подозрениями, не выдержали. Кто-то разломал топчан, и те, которым достались ножки от него, начали бить вора по чему попало. Он повалился, захрипел, и изо рта пошла кровавая пена. Бить перестали, и, чтобы привести его в сознание, облили ведром воды. Он открыл глаза, но по-прежнему вызывающе молчал. Начали опять бить, но тут появился дежурный офицер с врачом из скорой помощи, в которую кто-то догадался позвонить, и прекратили побоище. Врач осмотрел избитого, и, когда его унесли на носилках, сказал нам: «Лучше бы его сразу убили!»
Получив отпуск, я съездил в Белгород, куда уже вернулась наша семья. Город был страшно разрушен, и я с трудом узнавал некоторые улицы. Родные жили в довоенной квартире. Бабушка Юля умерла за неделю до моего приезда. Смерть застала её в тот момент, когда она чистила картошку, и была лёгкой. Лишь это давало некоторое утешение.
По окончании отпуска я вернулся в Минск. Уезжал из Харькова, где меня провожали сестра с подругой. Билет достать было невозможно, и я ехал всю дорогу на крыше вагона. В то время на крышах вагонов путешествовало не меньше народа, чем внутри них. Я поставил впереди себя чемодан для защиты от ветра, привязал его и себя к вытяжной трубе и даже поспал несколько часов.
В Минске пробыли до середины ноября. На ноябрьские праздники некоторым из нас поручили отправиться в деревни и прочитать доклад на торжественном заседании. Я ходил километров за тридцать, прочитал доклад в какой-то избе, именуемой клубом, а ночевал в бедной избе. Меня всё время спрашивали о том, как будет строиться жизнь, и я в силу своих возможностей рисовал им картины будущего. На фоне того, что было, даже самая скромная фантазия казалась восхитительной.
Жилища белорусских крестьян в то время поражали своей нищетой. В избе стоял стол, скамейка, пара чугунов и на печке – куча тряпья. Тут же находилась и скотина.
Курсы ликвидировали, и меня направили в часть, находящуюся в военном городке на окраине города Борисова. Оттуда я ездил на четыре месяца в Восточную Пруссию со взводом отчаянных солдат для охраны топографического отряда, который производил там картографические работы. Это была весёлая и богатая впечатлениями поездка, во время которой я побывал в Варшаве и немного познакомился с Польшей. Жизнь в Борисове и поездка в Пруссию – тема для отдельного разговора.
В мае 1946 года меня отозвали в Борисов, так как нашу часть расформировали и меня направили в Гомель на должность помощника третьей части горвоенкомата. Начальником был капитан Ерошкин – худощавый человек с добрым удлинённым лицом.
В июле начали говорить, что те военнослужащие, которые имеют среднее образование и хотят поступать в институт, могут подавать заявление об увольнении. Я это сделал, и через пару недель меня вызвали в отдел кадров военного округа. Ерошкин не верил, что меня демобилизуют, но в округе какой-то подполковник ещё раз спросил меня о моём желании и, когда я его подтвердил, ни слова больше не сказав, подписал мой рапорт.
Через десять дней в военкомат пришёл приказ о моей демобилизации, и мой начальник пригласил меня к себе, где мы провели последний вечер за бутылкой водки. Он всё время сокрушался о том, что мне следовало бы ещё послужить.
На другой день, в конце августа, я уехал из Гомеля домой, попрощавшись с товарищами и с Марийкой, которая работала у нас в военкомате и с которой мы немного дружили. Ехал я в этот раз внутри плацкартного вагона.
Коноров Всеволод Михайлович.
Иваново. 1982 год.