Почему он так хотел заботиться обо мне, оторвать от ксендза Яна, я не мог тогда себе объяснить; и он обещал даже, что пан Ендрих своим авторитетом добьётся у доминиканцев, чтобы приняли меня в послушники.
Хотя и набожный, я никогда не имел особого призвания вступить в монастырь, и даже к духовному сословию, а мой возраст также был слишком юным, чтобы о всей жизни решать. Я сопротивлялся старику, что не мешало ему постоянно меня этим докучать. Тогда я признался ему в том, что носил на сердце: что во что бы то не стало решил искать и найти неизвестных мне родителей.
Тут я должен сказать, как он принял это моё признание. Вскочил от него, словно испуганный и возмущённый, хотя я не понимал, чем его моя судьба так интересует, и начал меня гневно, остро упрашивать, упрекая в сопротивлении Божьей воле, подводя к тому, чтобы я отбросил эту глупую мысль. Он был так взволнован, словно это его особенно мучило и косалось, чем меня очень удивил и почти испугал. Ибо я не понимал, какое было с моей стороны преступление в том, что хотел искать родителей.
— Всё-таки у тебя должно быть столько здравого смысла, хотя юнец, — сказал он, — чтобы понимать то, что когда родители тебя не ищут, видимо, знать тебя не хотят, либо не могут. И о том ты должен знать, что искушаешь себя тем, чего никогда достичь не сможешь, потому что они, наверное, разума и силы имеют больше, чем ты. Следовательно, тебе нужно покориться Божьей воле и, не имея семьи на свете, искать её в семье святых Доминика и Франциска, которые с радостью приласкают сироту. Матерью тебе будет Церковь, отцом — патрон, братьями — монахи, а более счастливой жизни, чем в ордене, не найдёшь.
Но не только меня так старался обратить Слизиак. Я заметил, что специально он подошёл с этим к ксендзу Яну он и имел с ним долгий разговор обо мне, пытаясь его уговорить, чтобы я был помещён сюда в послушники. Кто-нибудь другой, не мой ксендз Ян, из этого посредничества мог бы заключить, что я сам, не смея о том просить, послал к нему Слизиака, чтобы он выхлопотал мне то, что я желал. Но тот имел особенный дар читать в людских мыслях, и что другого ввело бы в заблуждение, святого человека обмануть не могло.
В тот же вечер, когда я пришёл за благословением и приказом, и поцеловал его руку, он сказал мне, улыбаясь:
— Что же это тот старый литвин так заботится о тебе и хочет непременно отдать в доминиканцы? Если бы вы в действительности имели призвание, в чём я очень сомневаюсь, уж лучше пристало бы у нас, у Св. Троицы, среди своих искать себе братства и приёма.
Тогда я очень горячо запротестовал, что отродясь ни в какие послушники не напрашивался, как можно дольше желая оставаться на его службе и возвратиться с ним в родной край, а там ждать, на что меня Бог вдохновит.
И ксендз Ян молча только дал знак головой, что был не против этого.
Не ограничившись на этом, Слизиак пытался ещё использовать иные средства, чтобы меня отдать к доминиканцам. Поэтому с помощью пана Ендриха он снискал расположение самих тамошних священников, чтобы приняли меня к себе.
Всё это пробуждало во мне какие-то странные подозрения, хотя истолковать их себе совсем не мог, по поводу того, какие мотивы делали Слизиака таким ревностным обо мне и моём будущем.
Когда, наконец, он убедился, что всевозможные старания, должно быть, окончились ничем, потому что ксендз Ян, которому я был сдан, не согласился с ними, Слизиак одно старался мне вдолбить в голову: чтобы от этого неразумного поиска родителей я во что бы то ни стало отказался.
В итоге дошло до того, что он начал мне угрожать.
— Ясная вещь, что родители твои, если живы, знать тебя не хотят, навязываться им опасно, потому что легко могут избавиться.
Этого я совсем не понимал, потому что в голове не могло поместиться, чтобы родители добровольно отказывались от ребёнка и любви его. Своё сиротство я приписывал какому-то случаю или вмешательству неприятелей.
Слизиак, ежели хотел меня успокоить и разоружить, взялся за это неловко, потому что, напротив, раздражил меня и не дал забыть, что я себе обещал.
Среди этих с ним разговоров, поскольку он умел добывать из меня всё, речь также была о крестике, который я носил на груди; Слизиак мне за него предлагал другой, будто бы золотой и больше, желая получить его от меня, но я не дал к нему прикоснуться.
Я напомнил ему и о том, как, следуя по дороге из Вильна в Краков, я встретил мать и узнал; он это очень сильно отрицал, высмеивал меня и долго не давал мне покоя, пытаясь внушить, что мне это привиделось, что особ, похожих друг на друга, не мало бывало на свете, а моей матери, наверное, давно нет в живых.