«Так, вся на полосе подвижной…», 11 мая
(курсив мой. — В.К.)
В стихах1919 г. Иванов полагал, что в огне революционного бунта сгорит его сердце. Сердце не сгорело, он предпочел устраниться от борьбы, бежать из России, «кровью умытой», но двусмысленно — с советским паспортом и не в гущу эмигрантской борьбы, а в вечный Рим. Аверинцев, человек абсолютной нравственной позиции, для которого выражение «порядочный человек» (105; о Ф.А. Петровском) сохраняет всю силу чеховско-интеллигентской установки, хочет видеть такую же совесть в Вяч. Иванове. Но не случайно Бердяеву казалось, что поэт был в период своей советской жизни коммунистом (98). Впрочем, и в книге вырисовывается портрет человека дву-и-многосмысленного, весьма духовно богатого, гениально одаренного мыслителя и поэта, который после «подчас далеко заводивших блужданий» (62) «лишь в римские годы» (61) сумел и впрямь встать вровень с нравственными задачами дикого ХХ века.
Очень убедителен анализ католического завершения жизни Вяч. Иванова, которое, по мысли Аверинцева, не было «выходом» из православия, ибо поэт не произнес отречения от прежней конфессии, прочитав вместо этого отрывок из трактата Вл. Соловьева «Россия и Вселенская церковь». Интересна трактовка близости Иванова и Бубера: минуя рассуждения о близости их философской позиции, Аверинцев замечает: «У Иванова его русскость соединяется с германской и вообще европейской культурной нормой примерно на тот же манер, что у Бубера — его ашкеназийские корни» (113). Такая христиански-европейская всепримиримость мудрости, выросшая из игрового начала «серебряного века», говорит нам о том лучшем, что, возможно, могло бы стать определяющей линией русской культуры, если бы не мировая война, не революция, не гражданская война и еще много других «если бы не». Остается, однако, явление культуры, требующее соразмышления и анализа. Тем более что «творчество Вяч. Иванова очевидным образом связано с сюжетом его жизни» (120). Приобщаясь к его творчеству, входя в его жизнь, мы приобщаемся к одной из самых проблемных страниц в истории русской культуры. Это тем важнее в данном случае, что проводником по его творчеству оказывается человек ему конгениальный, который не скрывая проблематичности поэта (даже подчеркивая ее), вместе с тем вычленяет благородную нравственно-эстетическую результирующую его творчества, выполняя в данном случае и воспитательную функцию по отношению к тем, кто откроет книги поэта.
Хорошо при этом, когда чтение научного исследования о поэте заставляет обратиться к его стихам. Вчитываться в них заново и более напряженно, чем прежде… Именно этот результат — пусть побочный, но весьма важный — достигается чтением книги С.С. Аверинцева.
А. А. Алексеев Вместе с Аверинцевым
Думая о Сергее Сергеевиче Аверинцеве, я вспоминаю историю слепорожденного из Евангелия от Иоанна. Ученики удивляются, почему он родился слепым: «Родители ли в чем виноваты, сам ли?» А Иисус отвечает им: «Ни сам он, ни родители. Но для того это, чтобы дело Божие явилось на нем» (9: 2—3). Так и Сергей Сергеевич — родился больным, всю жизнь боролся с недугами и несовершенством своей физической природы словно для того, чтобы с особой полнотой явить через себя безграничные возможности духа. Его жизнь (1937—2004), сравнительно долгая по прежним меркам и сравнительно короткая по теперешним, была результатом каждодневной борьбы за возможность думать, постигать мир и воплощать его зыбкие формы в длинные периоды. Сколько его современников, распираемых избытком сил и суетными желаниями, теряли в эти годы почву под ногами, впадали в творческий кризис, метались, меняли места и позиции в поисках лучшего, пока он, внешне малоподвижный и медлительный, казалось, неспешно делал что-то свое, и его ученые степени, высокие звания (вплоть до академика Российской академии наук и депутата Верховного Совета), премии и награды, которых с годами становилось все больше, ничего не могли прибавить к его имени или изменить в его судьбе.
А судьбою его был труд. Подобно Чехову, он работал не от избытка физических сил, а преодолевая немощи; результатом был не ликующий гимн, не окончательные вердикты и чеканные научные истины, но суждения и размышления, которые тонкой нюансировкой мысли и своей доверительной стилистикой напоминают порою молитвы. Ему удавалось заметить в предметах, о которых он думал, много такого, чего не замечали другие; его труды по поэтике служили вдохновляющим образцом его коллегам, как только те вступали в область истории средневековых литератур. Но простых инструментов для постижения истины он не создал, поэтому не сформировалось никакой школы и даже подражателей не появилось. Подражать нечему, поскольку форма его труда неуловима; она не механистична, но рождена пристальной наблюдательностью и глубокой вдумчивостью.
Сергей Сергеевич получил образование на отделении классической филологии филологического факультета Московского университета, который окончил в 1961 г. Его нездоровье мешало подвижному образу жизни, поэтому он много читал и добросовестно изучал языки, что было для его будущего дела самым главным. Его дарования прожились рано, уже в молодые годы он был замечен такими людьми, как А. Ф. Лосев и С. И. Радциг; общение с ними открыло ему, с одной стороны, путь в русскую культуру и философию, классическую науку, с другой — в немецкую, ибо Германия благодаря раскрытию духа античности, осуществленному Иоганном Винкельманом (1717—1768), благодаря своему научному процветанию в XIX в. гораздо больше, чем Эллада, воспринималась русскими филологами-классиками родиной античной культуры. Едва ли не первым самостоятельным открытием Аверинцева был Герман Гессе, стихи которого он с энтузиазмом распространял в своих талантливых переводах задолго до их публикации.
Его историко-филологическая эрудиция была скоро замечена, и он был привлечен к работе над разного рода энциклопедиями, которых множество появилось в 60-е и последующие годы. Для Театральной и Музыкальной энциклопедий он написал огромное количество статей по античному театру и музыке, в том числе средневековой музыке Европы. Последняя по своей связи с латинским богослужением римско-католической церкви также оказывалась в компетенции филолога-классика. Много писал он и для большой советской энциклопедии. Однако самым ярким явлением тех лет оказалась «Философская энциклопедия» в пяти томах, которая произвела своего рода переворот в духовной жизни советской интеллигенции. Потаенное ликование измученного идеологией читателя вызывало то обстоятельство, что статья о Владимире Соловьеве была по своему объему больше, чем статья об Энгельсе. Особую значимость приобрели четвертый и пятый тома, опубликованные в 1967 и 1970 гг., в которых Аверинцеву принадлежат такие важные статьи, как «Новый Завет», «Обращение», «Откровение», « Григорий Палама», «Патристика», «Послания апостола Павла», «Православие», «Протестантизм», «София», «Спасение», «Судьба», «Теизм», «Теодицея», «Теократия», «Теология» и др. Казалось, что богословие, навсегда забытое русской мыслью, вновь возрождается в этой стране. Уже по выбору тем было видно, как широк круг интересов молодого филолога, — он включал в себя не только традиционные темы христианской образованности, но и историю богословских поисков в христианской Европе, а также множество аспектов культурной истории и философии культуры.
Необычной и значимой стороной энциклопедических статей Аверинцева был их язык. После многих десятилетий молчания, казалось, русская речь потеряла способность касаться вопросов метафизики, духовной культуры, христианской антропологии и даже самой веры. Нужно было совершить археологическое путешествие и прошлое и поместить обнаруженные реликты не в музей, а в новое, крайне неблагоприятное для них окружение и заставить их заново работать. И Аверинцеву это сделать удалось. Он опирался на свою глубокую языковую одаренность, исключительную начитанность, на живую связь с «серебряным веком» — с тем временем, когда эти темы в последний раз звучали в русской культуре во весь голос. Иногда казалось, что к жизни вернулся отец Павел Флоренский со своим сложным, труднопостижимым и столь возвышенным образом мысли и письма. В этих статьях произведена была тогда подлинная «реабилитация» русской речи. Этим, однако, еще не была освобождена дорога богословию, она еще и долго после этого была закрыта идеологическими рогатками. В статье «Символика раннего Средневековья», опубликованной в 1977 г. (перепечатана в настоящем сборнике), ссылки на Новый Завет даются с латинскими названиями книг (Evangelium secundum Lucae, etc.), что было, несомненно, цензурным условием, которое в своей близорукой ограниченности не допускало какого бы то ни было национального коррелята этим источникам древней словесности.