Получается, что самые интересные мысли автора относятся к области истории культуры, при этом культура объясняется не из этнических или социальных оснований, но из религии. Что именно с этой сферой знаний связан главный жизненный интерес Аверинцева, стало очевидно после 1988 года. В год празднования тысячелетия крещения Руси резко изменилось отношение правящей власти к религии. В Киеве, Москве и Санкт-Петербурге одна за другой прошли три больших конференции, на которых впервые встретились светские ученые и профессора Духовных академий. Заслуги С. С. Аверинцева в распространении знаний о христианстве были признаны всеми. Отовсюду посыпались заказы на работы, посвященные роли христианства в русской истории. К числу ответов на эти запросы стали две статьи для «Нового мира», а также лекция, прочитанная несколько позже в Московском культурологическом лицее, опубликованные в настоящем сборнике. Если в первом из этих трудов особого интереса заслуживает разработка темы Святой Руси, заканчивающаяся горькой сентенцией о том, что «наша опасность заключена в вековой привычке перекладывать чуждое бремя власти на другого, отступаться от него, уходить в ложную невинность безответственности» (с. 357), то вторая открывает в авторе крупного христианского мыслителя. Наблюдение о том, что рациональный дух Аристотеля ближе христианству, чем идеализм Платона (с. 287) опирается, конечно, на личный опыт исследователя — изучение обширного круга источников в предшествующие десятилетия. Крайне важны и некоторые другие положения этой лекции. Автор отмечает, что именно христианству принадлежит открытие концепции личности, с чем органически связано учение Церкви о Троице (с. 296—297, ср. также 208, где говорится о выработке этого понятия в Псалмах), что очень долог был путь христианских концепций в культуру; с другой стороны, переход из культуры в богословие платоновской дихотомии материального и идеального имел своим результатом потерю эсхатологического напряжения в жизни Церкви, подмену учения о воскресении мертвых, нашедшего свое выражение в Никео-Цареградском Символе веры, представлением о бессмертии души'. Несмотря на глубокое религиозное чувство,
Аверинцев не был религиозным пропагандистом, он оставался ученым и потому не вносил искажений ни в исторические факты, когда отбирал их и интерпретировал в согласии со своей системой ценностей, ни в самое веру.
Наконец, приложением к опубликованным здесь историческим очеркам является перевод шести псалмов, которые в православной литургической практике читаются на утрени и как цельное собрание называются Шестопсалмием. Сам переводчик рассматривает их как символ преемства и связи разных культур, которым они принадлежат, — еврейской, греко-эллинистической, русской. Эта связь для Аверинцева была не только символом, но руководящим правилом при выборе конкретной языковой формы. Мне посчастливилось обсуждать с Сергеем Сергеевичем его перевод Евангелия от Марка при подготовке текста к публикации. Как-то я предложил ему заменить привычный мессианский термин «царь иудейский» на «царь иудеев», что точно соответствует греческой форме и в какой-то мере отодвигает в тень мысль о государственном правителе. Ему понравилось предложение, он долго думал о нем, но в итоге отказался: «Знаете, ведь у К. Р. все же Царь иудейский»[2]. С традицией он не хотел порывать.
Если бы Сергей Сергеевич был религиозным художником, он, подобно Брейгелю, рисовал бы в сцене Рождества волхвов и верблюдов на заснеженных полях России. Путешествуя вместе с Аверинцевым по страницам мировой христианской литературы, мы остаемся в пределах родного языка, русской судьбы и отечественной культуры, которая даже в начале второго тысячелетия своего христианского пути еще не имеет права на отдохновение.
А. А. Алексеев
[2]
Следует иметь в виду, что характер краткой лекции не позволял автору давать разностороннюю характеристику сложных явлений, иначе бы он упомянул о том, что вера в бессмертие души разделялась уже фарисеями, возможно как наиболее эллинизированной частью еврейского общества, что вера эта получила широкое распространение в эпоху Второго Храма, как это видно по апокрифам, что снятие эсхатологического напряжения в условиях откладывания Второго пришествия (парусии) произошло также в результате богословского переосмысления всего литургического действия, предпринятого в сочинениях Псевдо-Дио- нисия Ареопагита и Максима Исповедника. Однако начальным моментом этого развития все равно приходится признать платонизм.