Негромкий баритон Константина подходит к ночной тишине, улетающим искрам и потрескиванию елового сушняка.
Марго с Джильдой, вальяжно растянувшись, блаженно урчат во сне. На сковороде шипят караси. Стеша переворачивает их ножом, поддерживая пальцем левой руки, каждый раз облизывая и дуя на него.
— Изжаришь палец, — смеется Костя.
— Караси от этого вкуса не потеряют, — отшучивается она.
— Пора? — тянусь я за фляжкой.
Костя кивает и, звякая, ставит передо мной три кружки.
— Я не умею по-умному обсказать, — признается Стеша, — но вот вся душа моя светом озаряется от костра! И так на сердце становится!.. Так каждая жилочка играет, что сказать не могу!.. Нет, баба я — баба и есть!
Смеется, закрывая лицо ладонями, и в душевном ее тихом смехе столько бессловесного, невыразимого счастья, что Костя смущенно шепчет:
— Стеша, экая ты, право!..
И старается незаметно приникнуть щекой к ее плечу.
Я усердно ковыряю карася, всячески делая вид поглощенного едой человека.
Далекие, милые друзья моей молодости! Как давно все это было, как забыто и как помнится…
Вот Джильда — молодой темпераментный пойнтер — тянет, хватая пастью воздух, струнно пружиня прутик, вытянув на уровень шеи голову; ей секундирует английский сеттер, опытная старушка Марго, а мы втроем, затаив дыхание, с ружьями наготове осторожно крадемся за ними.
Стеша наравне с нами стоически переносила неудобства охоты. Когда надо, смело шагала по топкому болоту и, не боясь набрать в сапоги воды, переправлялась вброд через неглубокую речку. Все у нее было, как у заправского охотника, и вела она себя, как настоящий охотник, но отличалась от него в самом существенном: она никогда не стреляла. Подойдет, приготовится, вскинет ружье, прицелится — Костя крикнет:
— Бей!
А она улыбнется и опустит ружье.
— Костенька, не могу! Не неволь — не могу!..
И это было куда приятнее, женственнее, более подходило к ней, нежели меткий, убойный выстрел.
Костя, бывало, только крякнет и, не давая скрыться дичи, убьет двумя выстрелами пару.
— Вот как надо, — назидательно говорил ей.
— Так и делай, — соглашалась миролюбивая Стеша. — А меня не заставляй.
— Экая ты, право, Стеша, чудная: бить не бьешь, а мытаришься, мучаешься. Сидела бы у шалаша, ловила бы рыбу, — уговаривал Константин.
— Мне, Костенька, любо искать дичь, — серьезно оправдывалась Стеша, — смотреть на работу собак и на вас: вы такие красивые становитесь, такие ловкие! А разве я в тягость?
Мы горячо заверяли, что ее присутствие ничего не доставляет нам, кроме удовольствия, что Костя советует ей беречь себя исключительно из самых добрых побуждений, из-за заботы о ней.
— Вот поэтому-то я и хожу, — смеется, перебивая, Стеша, — чтобы почувствовать заботу мужчины! Вы не знаете, как приятно бабе, что заботится мужчина!
Непринужденно, вольготно жилось нам втроем на охоте.
Хорошо было и вдвоем. Правда, исчезал тот особый настрой, который порождался приветливой молодой женщиной, но охотилось так же увлеченно, рыбачилось не менее романтично и так же пахло в шалаше землей, сеном, прелью, и еще чем-то необычайно ароматным, присущим только шалашу. Иначе складывались разговоры, получались они как бы серьезнее, посуровее, чем в присутствии женщины.
Помню серый, дождливый день. Ночью разбудила гроза. Голубые молнии рвали темноту, пушечный грохот раскатывался по лесу, шумно хлестал по листьям ливень, с гулом налетали порывы ветра. Было красиво и жутковато. Казалось, молния падает то на шалаш, то на стройную, выхваченную из мрака ель, то в клокочущее озеро, то ослепительно режуще — прямо в глаза. Над головой раздавался зловещий скрежет, оглушительный удар, и по-над лесом долго рычало злобное, устрашающее эхо. Гроза бушевала всю ночь.
В грозу, да еще ночью в лесу, как ни храбрись, тревожно: слушаешь, смотришь, напряженно ожидая очередной молнии, гадая, минует она тебя или уничтожит мгновенным, испепеляющим огнем. Заснули перед зарей. Проснулись поздно. Шел ровный, спокойный обложной дождь. Осенью такие дожди идут нескончаемо, сутками, пропитывая все невысыхающей сыростью. Ну, а в августе осени не получается: проходит два, три часа и, глядишь, лопнула, расползлась серая наволочь, открылось голубое окошечко, выглянуло солнышко, и вновь все засияло, каждая капелька на кустах сверкает бриллиантом, и обновленный мир вновь радостен и светел.
Мы лежали, смотрели в треугольник входа шалаша на озеро, покрытое свинцовой рябью, и неторопливо продолжали вчерашний разговор.