— Волк — сволочь, лиса — прохвост, заяц — дурак. Не переношу в живой среде подобные разновидности!
Краем болота, на потных низинах, вперемежку с ольхой росла осина. Заготовлять из нее дрова — сплошной убыток. Из-за далекого расстояния до наезженной дороги и тяжелой трелевки они обходились дороже березовых. Вот и решил Виктор Георгиевич драть из нее щепу.
Едва пронесся слух о том, что в лесничестве продается щепа, как в контору посыпались заявления от деревенских застройщиков. Организовывать механизированную заготовку щепы было нецелесообразно, но драть ее кустарным, дедовским способом, самодельным ручным стругом, было очень выгодно. Делалось это так.
Спиливалась на высоте пояса осина. В пень, как в столб, вбивался штырь, а на него, как колесо на ось, насаживался деревянный брус с остро отточенным стальным ножом, который вставлялся в него, как в колодку рубанок. Под воротом помещались козлы, а на них укреплялся ошкуренный осиновый кругляк. И когда рабочий водил брус взад и вперед, из-под ножа в прорезь, как из рубанка стружка, вылетали пахучие осиновые лепестки. Один человек за день легко нарезал полторы-две тысячи щепы. Работали вдвоем. Валили дерево, распиливали, разделывали, и пока один подготавливал болванки, другой нарезал щепу. А когда все ближние деревья были использованы, выбивали из пня штырь, поднимали на плечи козлы с воротом и переносили весь «завод» на новое место, к новым осинам.
— Весьма понравилось начальству такое производство, — рассказывал Виктор Георгиевич. — Всем лесничествам предложил лесхоз перенять наш опыт.
Поглощенный любимым делом, Виктор Георгиевич нередко возвращался домой затемно, усталый, голодный, но очень довольный.
Всюду надо быть, все надо осмотреть, проверить, поговорить с мастерами, с рабочими, дать совет, распорядиться. В линейке, запряженной разжиревшим на вольном пастбище вороным конем, Георгий Викторович разъезжал по местам работы. От веселого трудового гомона, от просторного лесного духа молодела душа.
— Пошевеливайся, толстозадый! — хлопал он вожжой по раздвоенному лоснящемуся крупу, и задремавший было на ходу мерин, прыгал, недоуменно задирал голову к дуге и бежал к дому.
Особенно пристального внимания требовал питомник, где из легких, летучих семян выращивались тоненькие пушистенькие хвостики елочек и сосенок.
— Самый трудный для дерева — младенческий период. Сумеешь воспитать до двух лет — можно рассчитывать после высадки на рост дерева.
Георгий Викторович увлеченно рассказывал о жестокой борьбе за существование дерева с момента выхода его из земли до конца жизни.
— Человеку не грозит столько бедствий, сколько вот этому хилому существу, — говорил он, опускаясь на корточки перед тонюсеньким прутиком и осторожно трогая толстым пальцем нежный, гибкий кончик будущей липы. — Ребенка оберегают от болезней, от ушибов, а его надо уберечь не только от болезней и ушибов, но и от зайцев, зверей, птиц, мороза, жары, вредителей. Но и это не все: поднимется, раскинет ветви, станет деревом, и начнется смертельная борьба за солнце. Гляди! — указывал Георгий Викторович на длинную, хлипкую осинку. — Забили ее березы, и она, как чахоточный человек в непосильном труде, оказалась обречена на гибель. Видишь, как она из последних силенок тянется к свету, как пыжится вылезти из плотного окружения густолистных, высоких берез. Да где там! Они вон какие битюги. Разве ей, бедняге, справиться самой без помощи человека? Надо бы свалить две-три березы, устроить ей световой прогал, да нельзя! Человек помогает своей выгоде, а не немощи; через два-три года березы в дело пускать можно, а осинка только зря соки из земли высасывает, мешает им, лишний кусок хлеба отнимает у них — ну и пускай умирает, и чем скорее, тем лучше! Такова логика жизни. А вон смотри, как причудливо изогнулась береза, словно кто-то ударил и перебил ей хребет. Оказывается, вглядись попристальнее, соседка прижалась к ней, когда она была еще молоденькой, чтобы самой скорее к свету выбраться, и березка вынуждена была изогнуться, искривиться, навек остаться горбатой, чтобы избавиться от более сильной соседки и все же дотянуться до живительных лучей солнца.
Вечерами долго светилась в кабинете Георгия Викторовича настольная лампа. Сквозь тюлевые занавески обрисовывалась склоненная над бумагами голова. Он умел работать и любил работу.
Зимой дел было меньше, и Георгий Викторович чаще ходил на охоту.
Больше других мне нравилась его пара русских гончих. Вязкие, паратые, голосистые, они доставляли особенное удовольствие, когда подваливали к Караю или Карай присоединялся к ним, — тогда снежная тишина уступала место трехголосому слаженному гону с заливом, плачем, трубным низким подпевом.