Однажды, когда все собирались с подсадными в свои шалаши, из леса вернулся Чибис с глухарем.
В то время охотников было мало, дичи всякой много, количественных ограничений не существовало: бей, сколько хочешь, от прилета до гнездования. Бывало, только оторвется лед от берега, а ты уже сидишь, мерзнешь, бьешь гоголей. Кончали охоту в мае, по теплу, когда ошалелые от страсти чирки камнем падают в любую лужу на голос манка.
Стоит Чибис, держит за шею тяжелого старика-глухаря и с дрожью в голосе заверяет:
— Сам, честное слово, сам! Поверьте…
И столько мольбы в глазах, столько мальчишеской радости, хвастливой гордости, что ни у кого язык не поворачивается усомниться в правдивости его слов.
Я от души поздравляю. Для Чибиса глухарь — редкая, давно желанная дичь. Он горячо благодарит и просит:
— Не уходи, мне надо рассказать!
Если бы не седеющие усы, не сивый клинышек бородки — в этот момент больше двадцати пяти лет ему нельзя было бы дать.
Мы остаемся вдвоем у затухшего костра. Чибис во власти бурных переживаний пытается подробно рассказать о том, как он нашел ток, как услыхал щелканье, как подбегал под пение, с каким трепетом ожидал рассвета, как увидал веер хвоста и выгнутые крылья.
— Нет, это невыразимо!.. — взволнованно хватал меня за руку Чибис.
Очень был он хорош, по-детски искренен в бурном своем охотничьем переживании.
Бывали случаи, когда у Чибиса так «живило» ружье, что, несмотря на изобилие дичи, он возвращался домой пустой. На него было жалко и больно смотреть.
Усевшись где-нибудь в сторонке на пенек, положив голову на ладонь, он неподвижно смотрел вдаль, вздыхал, курил, тихо сам с собой скорбно философствовал о бренности жизни, о жестокости убивать неповинное существо ради удовольствия…
Кто-нибудь из охотников или рыбаков подсаживался к нему, утешал, как мог, рассказывал, что и с ним такая же незадача летось приключилась.
— Как не ударю — летит и летит!..
Подходил второй, третий. Каждый старался успокоить рассказом о своих охотничьих неудачах.
— Плюнь ты тому в харю, кто говорит, что он не может! — пылко восклицал брат кузнеца Авдонина, Петр.
Чибис, растроганный душевным участием друзей-охотников, взволнованно снимал и надевал пенсне, теребил бороденку, торопился к рюкзаку, извлекал недопитую бутылку, и через минуту у костра уже снова смех, остроты и новый занятный рассказ Чибиса о том, как в бытность его учителем… И все слушали, с нетерпением ожидая потрясающей, сногсшибательной концовки.
В начале войны, уже глубоким, но еще крепким стариком, Александр Павлович Ерастов отправился в Белоруссию к сыну. Здесь молодой коммунист Ерастов после института работал на заводе инженером. С приближением фронта он ушел в партизанский отряд.
— Анечка, не плачь! — как всегда, бодро утешал Чибис жену. — Я не настолько дряхл, чтобы не участвовать в общенародном деле! Поверь мне — это последний непредвиденный случай!..
На этот раз «непредвиденный» случай оказался действительно последним, от проклятой вражеской пули Чибис умер на руках сына.
Кто знал Александра Павловича Ерастова, прославленного Чибиса, тот хранит светлую память об этом милом, жизнерадостном человеке, для которого охота была поэзией, источником молодости и любви к родине.
4
Костя, дорогой Константин Васильевич, неизменный и незаменимый соучастник осенних охот и ночных рыбацких бдений! Стеша, милая Степанида Григорьевна! Как не хватает вас в моей жизни!
Был у Константина прекрасный, высоких кровей ирландец. Почти на глазах, почти мгновенно растерзали его на охоте волки — только отчаянный предсмертный вопль-визг да клочья бронзовой шерсти…
В голос плакал большой грузный мужчина, уткнув крупное лицо в окровавленную псиную шерсть. Добрейшая Степанида Григорьевна с ума сходила по любимому члену семьи. Потребовались месяцы, чтобы сгладилось горе и Константин Васильевич со Степанидой Григорьевной смогли спокойно, с тихой грустью вспоминать своего красавца Рено.
Детей у них не было. Жили вдвоем, до старости сохранив друг о друге трогательную заботливость.
С потерей Рено Константин Васильевич охотился исключительно с моими собаками, поэтому относился к ним, как к своим. Ну, а раз Константин Васильевич любил Марго и Джильду, Степанида Григорьевна тоже не могла не питать к ним нежных чувств.