— Ты опять баклуши бьешь, а не занимаешься? — обратился он ко мне.
— Он тут по приказанию Веры, — сказала сестра.
— А! Ну принеси ножницы.
Я побежал в комнату сестры, но долго ножниц найти не мог. Когда я вернулся, отец был недоволен, что ему пришлось ждать.
— Чего ты копаешься? И этого не можешь сделать, дурак!
Я затрясся от негодования. Чем я виноват? Вчерашнее я забыть не мог и отца ненавидел.
Дальше отец сам начинает развязывать покупки.
— Все это для тебя, — говорит он сестре, — все выписано из Лондона и Парижа. Смотри! — И он показывает одну вещь за другой. Вещи действительно были восхитительные.
Сестра была в восторге, целовала отцу руки. Жених похваливал. Отец был доволен и сам веселился от души. Я никогда его таким веселым не видел. «Как он может быть таким после того, что случилось?», — подумал я, и волна негодования все сильнее и сильнее подымалась во мне.
Кто-то положил руку на мое плечо. Я вздрогнул. Это был отец.
— И ты засмотрелся? А что, хороши? И тебе нравятся?
— Нет!
Отец было вспыхнул, но удержался. Он с удивлением оглянул меня, презрительно усмехнулся и снова подошел к сестре.
— Налюбовалась?
Сестра опять поцеловала его руку.
— Устроили мы тут с тобою беспорядок. Нужно все это убрать! Ты! — он обратился ко мне. — Позови горничную, пусть все это унесет.
Я хотел уже бежать, но вдруг остановился. Бледное, не похожее на ее обычное, лицо Сони и то ужасное, покрытое платком, мелькнуло передо мною.
— Ну, чего стал? Живо, зови горничную.
Но я подошел к отцу, посмотрел прямо ему в глаза и спросил как можно спокойнее, хотя я весь дрожал:
— Какую горничную? Соню? Она вчера родила ребенка и умерла.
Отец отступил назад, побледнел, стал багровым и со всего размаха ударил меня по лицу.
— Я, я тебя… — и вышел.
Первое, о чем я подумал, придя в себя от удара, было: «Падаю». Я напряг все свои силы и, широко расставив ноги, как пьяница, стараясь не шататься и не упасть и думая только об этом, пошел инстинктивно в детскую. «Слава Богу, дошел», — подумал я. Я посмотрел вокруг себя, но комната казалась мне незнакомой, постоял, постоял и камнем опустился на сундук. Долго ли я там сидел — не знаю. Потом я очнулся, спокойно подошел к полке, где лежали мои тетради, спокойно взял одну, нашел полуисписанную страницу, хотел оторвать чистую бумагу, но она разорвалась. Я перелистал другую тетрадь, наконец нашел, осторожно, не торопясь, оторвал чистый лист и, положив на подоконник, так как стола не было, написал, как можно тщательнее, стараясь выводить каждую букву наверху покрупнее: «Только для милой няни и любимой дорогой Зайке, но не мучителям слабых», а внизу помельче: «Я вас люблю». Перечитал, поправил букву «ю», булавкой прикрепил письмо к подушке постели, смятую подушку поправил и выбросился из окна.
«Сейчас!» — мелькнуло, как сон.
Что было потом, не знаю.
В детской был полумрак. За зеленым абажуром горела свеча. Зайка, сидя на стуле, держала мою руку и спала, прислонившись к моей кровати. Я нежно погладил ее по волосам.
— Что, родименький, головка не болит? — спросила няня. Я слабо улыбнулся и опять погладил сестру.
— Пусть спит. Не буди! Сколько ночей так сидит бедняжка.
Я снова впал в забытье.
Когда я опять пришел в себя, Зайка, держа стакан у моих губ, плакала.
— Это она, бедная, от радости, — сказала няня. — Попей, родимый. Ну теперь, даст Бог, поправишься.
Я снова забылся.
Много дней я находился как в тумане, но, когда приходил в себя, ясно видел и слышал, что происходит, и потом снова забывался. Старый милый доктор Берг щупал мне пульс, незнакомый, как цыган смуглый, фельдшер ставил мне пиявки, няня меняла компресс со льдом. На цыпочках входили сестры и Калина. Зайка всегда была в комнате. Зашла Ехида со смиренным видом, молитвенно сложив костлявые руки, подошла к постели и хотела меня перекрестить.
— Няня, прогони! — с усилием прошептал я.
— Идите, идите, — с испугом сказала няня. — Доктор запретил волновать. Да уходите же скорее!
Тетка сердито оглянула ее, пожала плечами и, осенив меня крестным знамением, величественно удалилась.
— Тоже шляется, параличная, — проворчала няня.
Я засмеялся, в первый раз. Зайка запрыгала и захлопала в ладоши.
— Няня! Няня! Он уже смеется! Уже смеется!