Затем я собрал шофёров. Их было восемь хороших, обстрелянных ребят. Всех их я близко знал, с некоторыми провоевал уже более трёх лет. Спрашиваю, кто берется проскочить первым.
Все молчат. Но молчание длилось недолго. Я слышу знакомый кавказский акцент:
– Моя машина пойдёт первой, товарищ гвардии капитан!
Это говорил красноармеец-шофёр Николай Григорьевич Марусидзе.
Отдаю приказ "По машинам", сам сажусь к Марусидзе в кабину. Оба молчим. Он спокойно завёл машину, молча посмотрел на меня и с рывка начал набирать скорость. За грохотом мотора выстрелы автоматчиков не были слышны, но то и дело появляющиеся в кабине пробоины показывали, что по нас стреляют. Благополучно проскочили два квартала. Вот впереди Шпрее, и нам надо повернуть направо… Впереди метрах в тридцати разорвался фаустпатрон. Еще секунда, и мы въехали в разостлавшееся при взрыве облачко дыма.
Вдруг Марусидзе слабо вскрикнул. Я только успел заметить пулевую пробоину в стекле и сильно побледневшее лицо шофёра. Руля из руки он не выпускал. Машина рванула ещё сильнее, виляя из стороны в сторону, проскочила тоннель под железнодорожным полотном, и мы оказались в районе расположения боевых порядков артиллерии прямой наводки.
Пушка была доставлена к месту.
Бойцы из орудийного расчёта поспешили к тяжело раненному Марусидзе. У него еще хватило сил выйти из кабины, но когда его принесли в укрытие, он потерял сознание и больше не приходил в себя.
Не суждено было этому пламенному патриоту торжествовать с нами в праздник Победы. Образ этого беззаветного героя навсегда останется в памяти у всех нас, свидетелей его подвига.
МАЙОР В. ЕРМУРАТСКИЙ
Один день
Желтовато-бурая пыль висит в воздухе. Небо застилает дым от горящих зданий. Мы с майором Черновым пробираемся по улицам Берлина в полк полковника Лобко.
Я доволен, что попаду к Лобко. Мы познакомились с ним еще в 1943 году на Кубани, во время ожесточённых боёв. Я хорошо помню Лобко как стойкого и храброго офицера, помню, как любили его подчинённые. В соединении мне сказали, что Лобко уже в течение нескольких суток не выходит из боя. От КП, где нас напутствовали, до полка расстояние необычно короткое – всего каких-нибудь 200-250 метров. Но это, если бы можно было итти напрямик. Здесь же, в Берлине, где улицы насквозь простреливаются, приходится петлять, итти дворами, подвалами, ползти, плотно прижимаясь к стенам домов. По пути мы то и дело натыкаемся на десятки переплетённых проводов разного цвета, красноречиво свидетельствующих, как здорово насыщен участок нашими войсками и техникой. Да и вообще "ландшафт" мог только веселить сердце. Куда ни взглянешь – всюду наши самоходные орудия, танки "ИС", столь вдохновляюще действующие своим "пламенным авторитетом" на наших славных пехотинцев, да и вообще на всех нас.
Радость от изобилия техники несколько смягчает все неудобства нашего путешествия. Мы идём, спотыкаясь о кирпичи, перепрыгивая через железные балки, – впереди связной Гребенюк, позади майор Чернов.
Я чувствую по доносящемуся до меня пыхтению, что Чернову с его грузной комплекцией туговато приходится.
Уже совсем близко от цели Гребенюк вдруг приостанавливается:
– Товарищ майор, эту улицу надо как-нибудь побыстрее пробежать. Вот ив того углового дома "он" все время стреляет.
Только мы успели прижаться к какой-то груде кирпичей, перемахнув одним духом улицу, как увидели брызги пыли, отлетевшие от стены. Это предназначавшиеся для нас пули ударились об стену. Благодетельная стена, спасшая нас от пули, оказалась глухой – дальше пути не было. Лишь у самого её основания чуть виднелось отверстие. Гребенюк проворно влезает в дыру, – видно, он уже не раз это проделывал. Я вижу, что лицо майора вытягивается. И действительно, как втиснуть ему свой мощный корпус в эту нору? Но я делаю вид, что всё в порядке.
– Ну, лезь скорее, – тороплю я Чернова.
– Нет, я уже как-нибудь проберусь улицей, а то ведь застряну.
– Да ты попробуй.
Чернов машет безнадёжно рукой, но всё же покорно ложится и каким-то образом втискивает плечи в дыру и затем действительно застревает. С большим трудом Гребенюк его вытаскивает за портупею.
– Ну, вот я тебе говорил, что застряну, – всё еще не веря, что уже пролез, ворчит Чернов, недовольно поглядывая на оторванный погон и желто-бурые от пыли брюки и гимнастёрку.
Лобко расположился со своим КП в подвале большой типографии.
Мы застали полковника Лобко склонившимся над планом Берлина. Рядом с ним примостился командир подразделения, приданного для усиления. Несмотря на толстые стены, выстрелы были хорошо слышны. На всех участках шли жаркие бои. Я знал, что всего лишь метрах в двадцати стрелки капитана Левицкого осаждают один дом. В углу подвала сидит у телефона замечательная девушка Аня Комарова. Учительница начальной школы, она пошла на фронт бойцом-телефонистом в тяжёлое для нашей Родины время. В горах Кавказа, на Днепре, на Днестре во время тяжких боёв она сутками не отходила от аппарата, и сквозь гул артиллерийской канонады и разрывы бомб слышался её ровный голос, передающий приказания или проверяющий других телефонистов. И здесь, в центре Берлина, она так же спокойно и точно выполняет свои обязанности. Я слышу, как она передаёт по телефону приказ командира линейного взвода о прокладке обходного провода. Повидимому, ей ответили, что провод там трудно проложить, потому что Аня насупила брови и резко сказала:
– А перебьют эту линию, тогда без связи сидеть будем? Командир взвода приказал немедленно проложить обходной провод, я передаю его приказ.
По тому как Лобко в разговоре несколько растягивал слова, я понял, что он чертовски устал. После тяжелой контузии, полученной Лобко еще на Кубани, он, когда уставал, начинал заикаться. Речь шла о большом железобетонном здании. Там, очевидно, засели отборные части противника, которые отчаянно защищались. На долю Лобко досталось несколько таких зданий, где размещались центральные правительственные учреждения.
– Так вот, – продолжал Лобко, – дунь, голубчик, и твоего огоньку. Приведены в действие все виды огня. Вскоре из осаждённого дома стали выскакивать немецкие офицеры и солдаты с традиционными возгласами: "Гитлер капут!" Я услышал, как один солдат с перевязанной головой возмущённо сказал другому: "Ишь, гады, когда самим капут, тогда и Гитлеру капут, а до сих пор сидели и отстреливались".
…Я в батальоне Левицкого. Агроном по образованию, он с первых же дней войны – на фронте.
– Вот, товарищ майор, – возбуждённо говорит он мне, – подхожу к немецкому госбанку, предъявлю счёт за Украину.
Спрашиваю его о здоровье (у него был процесс в лёгких, да и вообще похварывал).
– Знаете, как только мы вступили на немецкую землю, – отвечает мне Левицкий, – так все болезни прошли. Да что, у меня раненые -еле на ногах держатся, а не желают уходить. Таких только за сегодняшний день оказалось семь человек.
Мимо нас проносят тяжело раненных. До санповозки всего 150 метров. Но это ничтожное расстояние преодолеть труднее, чем несколько километров в полевых условиях. Надо пройти с носилками по узким лестницам, через подвалы, сквозь окна и дыры, пробитые в стенах домов. И так как это всеобщий и единственный путь сообщения, по которому можно добираться от штабов к боевым порядкам, то часто создаются пробки. Пришлось поставить у этих дыр специальных регулировщиков, которым было приказано в первую очередь пропускать раненых и связных. У здания, где мы стояли с Левицким, столпились санитары с носилками. Им предстоит спуститься по узкой каменной лестнице со скользкими, чуть наклонёнными ступеньками. Санитарам помогают бойцы, осторожно передавая один другому носилки с драгоценной ношей. Всё проделывается молча, сосредоточенно. Ведь одно неловкое движение, и носилки могут быть уронены. Я хорошо представляю себе дальнейший путь санитаров. Пройдя узкий проход, они очутятся у той самой глухой стены, которая спасла нас с Черновым от пули. Им придётся пролезть вместе с носилками сквозь дыру, а затем снова темные коридоры подвального лабиринта, которым они выйдут во двор. Там ожидает их санитарная машина.