Секст Нументин Приск, легат восемнадцатого, пал с наступлением седьмого часа. Тогда Вар вспомнил, кто он, и решил оправдаться в глазах потомков. Взяв на себя командование восемнадцатым, он прорвал правое крыло Арминия. На короткое мгновение показалось, что германская орда дрогнула. Но обнаженный по пояс вождь варваров направил на Вара своего коня. Я узнал Арминия. Он был молод, силен и ловок; Вар достиг зрелого возраста. Сражение на время затихло: и римляне, и германцы смотрели, как бьются их военачальники.
Кровь струилась из груди варвара; императорский пурпур скрывал раны Квинтилия. Вдруг мы увидели, как он пошатнулся; если бы я не подхватил его, он непременно бы упал. Пот тек по лицу Арминия, застывшему в волчьем оскале.
Поддерживая Вара, я заметил, что он плачет.
— Ты не должен был, Кай Понтий, — сказал вполголоса пропретор, — ты не должен был…
Шум стихал на равнине. Девятнадцатый легион потерпел поражение во время последнего натиска германцев, а от восемнадцатого осталось только три когорты; мы образовали круг, спина к спине, готовые биться до тех пор, пока у последнего из нас останутся силы держать копье или меч. Крик ярости, перешедший в стон, вырвался из наших рядов, когда исчезнувший было орел девятнадцатого легиона появился в руках одного из военачальников Арминия.
Вар опустил глаза: он смотрел на свой меч. Я догадался, что он собирается сделать, но почувствовал себя не вправе мешать ему. Резким ударом он вонзил в себя клинок. Я снова протянул руку, чтобы поддержать его:
— Кай, скажи в Риме…
Я так и не узнал, что Публий Квинтилий просил меня сказать в Риме. На его лице появилось умиротворение. По крайней мере он будет спать спокойно в той ночи, которая не кончается.
Я был единственным оставшимся в живых высшим офицером восемнадцатого легиона.
Вар погиб, нас осталась лишь горстка, защищавшая орла. Я был не единожды ранен и выжить уже не надеялся. Впрочем, как можно желать выжить в такой день? Вар, быть может, единственный раз в жизни сделал свой лучший выбор. Я знал, что обречен, и тем не менее странные мысли приходили мне в голову. Я не думал ни об отце, ни о Риме. Мне не давала покоя мысль об осиротевшем черном жеребце Квинтилия; он был из конюшен Августа, и я сожалел, что это животное достанется хозяину, его не заслужившему. Это странное беспокойство помешало мне вовремя заметить бруктерского всадника, поднявшего на меня копье. Я упал и лишился чувств, так что мне не довелось увидеть ни гибели нашего знаменосца, ни захвата наших священных знамен.
Но что значило для Рима потерять два легиона? Единственной невосполнимой потерей были наши утраченные орлы. За всю историю Рима такое несчастье, до этого рокового дня, случилось лишь однажды, по вине Красса, в Каррах…
— Не двигайся, трибун, и не шуми! Я вытащу тебя отсюда.
По галльскому акценту я узнал голос Флавия. Он дошел до моего сознания сквозь туман, в который я был погружен.
С трудом я открыл глаза и едва различил тень склонившегося надо мной центуриона. Стояла темная ночь; высоко в небе светили холодные звезды. Другие огни — красные — маячили вдалеке. Слышались взрывы смеха, гортанные крики, обрывки диких песен, доносимые легким ночным ветерком; это были костры и шум лагеря.
Флавий помог мне подняться.
— Знаешь, трибун, люди Арминия празднуют свою победу; они мертвецки пьяны. Это наш шанс. Нужно бежать, а лучше спрятаться. И сделать это следует поскорее: Герман со своими не замешкается. Он хочет догнать Мессалу и семнадцатый, да помогут им боги!
Сидя на влажной траве, я чувствовал, как кружится моя голова. Меня бросало то в жар, то в холод. Пересохший язык прилип к нёбу, губы кровоточили. У меня ныло левое плечо в том месте, на которое пришелся удар копья. Другие раны причиняли колющую боль. Падая с лошади, я сильно ушибся, а моя туника была вся залита кровью. Но все это было не так нестерпимо, как душевные муки, с которыми я возвратился к действительности: поражение, бесчестие.
— Дай мне спокойно умереть, Флавий!
— Если бы боги пожелали, чтобы ты был мертв, трибун, они бы отняли у тебя твою жизнь сегодня. Не ропщи.
Почему я не умер, ведь все те, кто меня окружал, лежат теперь бездыханные там, на равнине? Почему в конце сражения меня не прикончили германцы, объезжавшие поле боя, добивая раненых и обирая убитых, преимущественно офицеров? По какой странной случайности Флавий нашел меня среди этой груды тел? И как могло случиться, что галльский центурион, которого я видел во главе отчаянно атакующих вспомогательных войск, был еще жив?