Исус бар Абба в действительности был негодяем, вором и, возможно, убийцей. Потому что много раз солдаты, выходившие вечером из дому в одиночку, уже не приходили на ночлег. Аррий причислял их к дезертирам, хотя и был уверен, что людей этих убили, а их трупы спрятали.
За всяким инцидентом мы обнаруживали зилотов. Мы ощущали, как растет напряжение в Иудее, и опасались всеобщего восстания. Я отдал приказ, чтобы один корабль был всегда готов сняться с якоря и перевезти мою семью в Александрию, если ситуация ухудшится.
Я давно бы уже сожалел, что жена и дети со мной, если бы не письма Проба, сообщавшего об усиливающемся влиянии Сеяна на Тиберия и о подписанном кесарем смертном приговоре многим сенаторам, единственным преступлением которых было то, что они не угодили фавориту. Кто знает, может, будь мы в Риме, он увидел бы в моих сыновьях, в моей супруге, во мне некие препятствия на пути к получению пурпурной мантии? Было бы лучше, чтобы Элий на возможно более длительный срок забыл, что кровь Клавдиев и Тиберия текла в жилах моих детей. Может, этого и хотел кесарь, поспешно удаляя нас из Города.
Недели проходили в тяжелой атмосфере. С дурным предчувствием мы встретили великий иудейский праздник Пасхи, посвященный памяти об освобождении Израиля от порабощения Египтом. Мне нужно было, по традиции, установленной моими предшественниками, приехать в Иерусалим и выступить с речью перед толпой. Я должен был предложить освободить из-под стражи какого-нибудь узника. Аррий вручил мне список, содержавший имена малоопасных людей: мошенников или карманных воров, пойманных на месте преступления. Я остановил свой выбор на мальчике по имени Дисмас, укравшем из сундука своего хозяина сумму, необходимую для покупки какого-то дрянного ожерелья для девочки, в которую он был влюблен. Вспоминая о Помпонии и безумствах, которые я совершал ради нее, я пожалел Дисмаса.
В конечном счете, несмотря на наши тревоги, ничего не произошло. Я испытал облегчение, однако у меня было такое чувство, как после стихнувшей без вмешательства зубодера острой боли, когда спрашиваешь себя, сколько продлится эта передышка.
Мои опасения были обоснованны. В народе судачили о скором приходе царя из рода Давида, великом воине, которому предназначено одержать блестящие победы и вернуть верховенство израильскому дому. Народ ждал его, готовый встать под его начало, чтобы выгнать римлян из Иудеи.
Я не верил в пророчества иудеев, но был настороже, ведь в руках дерзкого человека история о тайном царе Израиля могла обернуться для нас реальной угрозой.
Сказать, что я возненавидел Ирода Антипу с первой встречи, было бы слишком неточно, ибо невозможно передать, какую резкую антипатию он у меня вызвал. Глядя на него, я испытывал отвращение, ужас, презрение и недоверие, поскольку человек этот был хитрый, злой, коварный интриган, во всех смыслах опасный.
Народ называл его «Лисом» или «Гиеной». Тиберий, никогда с ним не встречавшийся, но бывший очень чувствительным к его лести (Ирод назвал свою столицу Тибериадой), оставил ему во власть, скорее теоретическую, чем реальную, Галилею на севере Иудеи, которая была самым зеленым, цветущим и плодородным краем Палестины, а климат ее был восхитителен.
Почему я возненавидел Ирода? Разве возможно определить, что порождает между двумя существами ненависть или дружбу и любовь?
Он представился мне тираном, восточным сатрапом из моих детских книжек, кем-то вроде Тарквиния, растлителя Лукреции, но в иерусалимском духе. Нужно ли что-нибудь еще, чтобы не понравиться римлянину? Правда, неприятно в нем было еще и поведение, манера вытирать перепачканные соусом руки о шелковую тунику. Почему это вызвало у меня такое отвращение, ведь гости Палатина на императорских ужинах вытирают руки о волосы молодых рабов. Я не смог бы это объяснить. Ирод был обжорой, жадиной и пьяницей. Но не стоит об этом. Я знал и других, кто не менее отвратительно обжирался. Нет, на самом деле я начал его ненавидеть, заметив его взгляд, устремленный на Понтию.
Моя дочь усвоила привычку без предупреждения проникать в мой рабочий кабинет и даже в приемную. Она не раскрывала рта, съеживалась у моих ног и не шевелилась. Если аудиенция затягивалась, случалось, она засыпала подле меня. В тот день, когда я первый раз принимал Ирода (его просьба об аудиенции меня удивила: я еще не знал, что он — плохой иудей и мало заботится о том, чтобы не оскверниться через общение со мной), Понтия именно так сидела возле меня.