В 1-ый раз - 8 марта 1903 года, при посещении им Военной Академии и Суворовской церкви; во второй раз - в марте 1906 года, по возвращении из Манчжурии с театра военных действий. В последний раз всех нас представлявшихся (до 20 человек) выстроили в ряд и Государь, обходя ряд, беседовал с каждым из нас. Я впивался в каждое слово, в каждое движение Государя, искал в его словах особый смысл и значение; мне хотелось уйти от Государя очарованным, подавленным царским величием и мудростью. Но... Государь удивил меня скромностью, застенчивостью, совсем не царскою простотою. Он точно стеснялся каждого; подходил к нему осторожно; смущаясь, задавал вопросы; иногда как будто искал вопросов; самые вопросы были просты, однообразны, шаблонны: "где служили?", "в каких боях были?", "ранены ли?" и т. п. Впрочем, иногда он удивлял своею памятью. В числе представлявшихся был лейтенант Иванов, кажется 14-ый. Государь вспомнил, что этот Иванов 14-ый служил на таком-то миноносце, такого-то числа ходил в бой и совершил такой-то подвиг,
Теперь Государь принял меня в кабинете, наедине. Первыми его словами были:
- Вот, как вы шагнули.
- Так угодно было повелеть вашему величеству, - ответил я.
Аудиенция продолжалась более 20 минут. Говорил больше я, развивая план своей работы, требовавшей больших перемен и в системе управления военным духовенством, и в системе духовного делания военного священника. Государь всё время поддакивал: "именно, так", "ну, конечно" и т. п. Когда я в заключение спросил: - "Моя работа потребует, может быть, решительных действий. Могу ли я рассчитывать на поддержку вашего {21} величества?" Государь ответил: "Непременно, вполне рассчитывайте".
От Государя меня провели к Императрице. Она приняла меня стоя, начав говорить о важной роли военного священника и огромном значении предстоящей мне работы. Императрица говорила с акцентом, но грамматически правильно и умно. Когда она кончила речь о предстоящей мне работе, я сказал:
- Я, ваше величество, не царедворец и не дипломат и, вступив на указанную мне его величеством дорогу, считаю первым своим долгом всегда говорить правду своему Государю, не только тогда, когда она ему приятна, но и когда неприятна. Что Государь любит Родину, - в это все мы должны верить, а что он, как человек, может ошибаться, это все мы должны помнить и каждый по силе обязан оберегать его от невольных ошибок.
- О, если бы все у нас так рассуждали, как вы теперь говорите, заметила Государыня, - а то большинство думает не о благе Родины и не о Государе, а о себе, о своей выгоде.
Лицо Императрицы при этих словах было скорбно, разочарованность в людях звучала в ее голосе.
9 мая я вступил в исполнение "парадной" стороны своей службы. В этот день в Гатчине был высочайший парад лейб-гвардии Кирасирскому ее величества полку. Никогда раньше я не был на подобном торжестве. Картина парада буквально потрясла, ошеломила меня. Стройные ряды кирасир в блестящих латах и шлемах; нарядная толпа полковых и придворных дам во главе с Императрицей-матерью; масса увешанных всевозможными знаками отличия высших военных чинов; блестящая царская свита, наконец, сам царь, кроткий и вместе величественный, в полковом блестящем мундире с голубой лентой. Склоняются знамена, гремит музыка, а за нею - громовое "ура"... Государь обходит фронт, за ним тянется пестрая, разноцветная лента свиты и {22} начальствующих... Во всем этом чувствовалось величие, мощь России, чувствовалось что-то необъяснимое, невыразимое словами.
После того я множество раз присутствовал на таких торжествах. Я обязан был, раз Государь принимает полковой парад, совершать при этом молебствие. И всё-таки я не приучил себя к хладнокровию. Всякий раз, когда входил Государь, когда опускались знамена, начинала греметь музыка, - какой-то торжественный трепет охватывал меня (Какой духовный подъем я испытывал во время величественных царских парадов, может показать следующий факт. Это было в 1913 г. Пасхальную утреню и литургию я совершал в этом году в Государевом Федоровском соборе (в Царском Селе). По окончании службы я со всем сослужившим мне духовенством разговлялся во дворце. После строгого семинедельного поста я имел неосторожность теперь съесть кусок жирной ветчины и выпить бокал холодного шампанского. Сейчас же после разговенья я почувствовал острую боль в животе, которая быстро усиливалась, и я еле добрался до дому. У меня началась сильнейшая дизентерия, сопровождавшаяся мучительными болями. Врачи уложили меня в кровать, запретив всякое движение. Между тем на следующий день предстоял высочайший парад в Царском Селе, на котором я обязан был присутствовать. Врачи и слышать не хотели о моей поездке. Домашние со слезами умоляли меня не ехать. Но я всё же поехал, несмотря на невероятную слабость. Вышедши с духовенством к аналою перед приездом Государя, я вынужден был держаться за стоявший возле аналоя столик, чтобы не упасть. Но вот приехал Государь: заиграла музыка, загремело "ура", склонились знамена, и я забыл про свою болезнь. Откуда-то явились силы, - я бодро отслужил молебен, обошел с Государем фронт, окропляя св. водой, и затем отсидел весь высочайший завтрак, не отказываясь ни от одного из предложенных яств. К удивлению и врачей и домашних, я вернулся домой совершенно бодрым и здоровым.).
Итак, обошедши фронт, Государь вошел в ложу, против которой стоял аналой с крестом и евангелием, и почтительно поздоровался с матерью. Начался молебен.
Богослужение в высочайшем присутствии соединялось с особыми церемониями, в которых я еще не мог {23} разобраться. Государь понял это. И вот, прикладываясь ко кресту, он вполголоса сказал мне: "Вы же матушке поднесите крест". Меня очень тронула предупредительность Государя, без которой я мог бы погрешить против этикета. Но удивило меня другое. После молебна Государь спросил командира полка ген. Бернова: "Кто это совершал молебен"? - "Новый протопресвитер", - ответил Бернов. - "Как же это я не узнал его, - он мне на днях представлялся", - удивился Государь.
Кажется, в конце мая в Аничковом дворце я представлялся вдовствующей Императрице. От начальницы Смольного института, светл. княжны Ел. Ал. Ливен, очень близкой к Императрице Марии Феодоровне, я очень много слышал как о большой доброте Императрицы-матери и горячей любви ее к Родине, так и о больших неладах ее с молодою Императрицей.
Приняла меня Императрица просто и приветливо. В уме она, конечно, уступала молодой Императрице. Замечательно, что хоть она прожила в России около 50 лет, но она не умела правильно говорить по-русски... Это, впрочем, не умаляло ее самой искренней и глубокой любви к нашей Родине.
На 19 июня (воскресенье) мне был назначен прием у Главнокомандующего великого князя Николая Николаевича в его имении Отрадное, в 6 в. от Стрельны. Как я уже сказал, я ни разу не видел его вблизи. О характере великого князя ходили самые невероятные слухи. Резкий, часто грубый и даже жестокий, взбалмошный и неуравновешенный - таким рисовался, по слухам, великий князь. Я ехал не без смущения: как-то он меня примет? На станции Лигово в купе, где я сидел, вошел ген.-майор И. Е. Эрдели, бывший в то время не то генерал-квартирмейстером Петербургского округа не то командиром лейб-гвардии Драгунского полка. На его вопрос: "куда вы едете"? - я совсем не дипломатично ответил: "К великому князю Николаю Николаевичу. Как-то он меня примет? О нем ведь рассказывают невозможное: что он {24} резкий, грубый и т. п." - "Всё неправда, - сказал Эрдели. - Будете очарованы, - это удивительно сердечный, внимательный, радушный человек".
На станции Стрельна меня ждал автомобиль великого князя. Около 10 ч. утра я подъехал к крыльцу дома великого князя, напоминающего среднюю помещичью усадьбу. Последний встретил меня у порога своего кабинета, приняв благословение, словами: "Очень рад с вами познакомиться. После вашего назначения я внимательно следил за всеми газетами. Ни одна не отозвалась о вас худо". Разговор между нами продолжался не долго, так как я должен был совершать литургию в церкви великого князя. Мне сослужил иеромонах Сергиевой пустыни, обычно совершающий тут богослужение. Церковка, в парке, выстроена в стиле XVI века, очень уютная, украшена множеством древних
(XV-XVII в.) икон.