Я знал, что ключ от выручки постоянно клали в стоящую на ней конторку, у которой не было замка. Достав ключ, я тотчас же отпер выручку… но тут я страшно разочаровался.
В выручке не было на этот раз ни одного билета, а лежал только один мешочек с серебром; предполагая, что хозяин взял билеты с собой на квартиру, я не стал делать более никаких поисков, а, захватив этот только мешочек, запер опять выручку и тем же путем вылез за окно… Здесь, снова осмотревшись, я повесил опять на место решетку и потом спустился вниз; еще раз прислушался и осмотрелся, а потом, поставив на место ящики и бочку, быстро, но не бегом, чтобы не подать подозрения, отправился в трактир…
Такой отчаянной смелости, которую я выказал при совершении этой кражи, я впоследствии сам удивлялся; я даже не помню, что происходило тогда внутри меня. Явилось ли сколько-нибудь сознания гнусности такого поступка или нет? Мне кажется, что во мне существовал только страх, как бы не поймали, а совесть и сознание в то время меня оставили. Придя в знакомый мне трактир, я взял отдельную каморку, потребовал туда чаю, водки и закуски и, затворившись, принялся считать деньги. В мешочке серебра, как сейчас помню, оказалось семьдесят один рубль и шестьдесят пять копеек.
Сосчитав деньги, я позвал к себе буфетчика и слугу; первого для того, чтобы уплатить долг, а второго, чтобы угостить и дать на чай. Без сомнения, на моем лице что-нибудь отражалось, потому что буфетчик, войдя в каморку, сейчас же спросил меня:
— Что это с вами. Николаи Иванович, вы какой-то сегодня странный и раскрасневшись, как будто вы всю ночь работали.
— Да, — отвечал я. — действительно я сегодня всю ночь работал.
Но когда я ни с того ни с сего вдруг рассказал ему совершенно откровенно и с хвастовством, как я работал эту ночь, то он испугался и, получив с меня долг, посоветовал уйти из трактира, объясняя, что меня могут тут поймать хозяева, узнав от Кости о частом моем посещении этого трактира.
Я пошел в другой трактир, где также взял отдельную каморку и, заказав водки и закуски, угостил слугу и дал ему на чай, за что он позволил мне уснуть на стуле часа полтора.
Как провел я остаток дня, уж не помню: помню только то, что поздно вечером я забрался в дом терпимости, где для меня составился какой-то безобразный оркестр из пяти музыкантов, и все дамы приняли участие в безобразнейших плясках и танцах. Прокутив часа два или три я заметил, что меня обсчитывают — подставляют порожние бутылки вместо требуемых мною с вином, рассорился и ушел. Выйдя на улицу, я почувствовал, что голова у меня тяжелая, ноги совсем не действуют, и где только я присаживался, тут же и засыпал. Но, вероятно, благодаря моему засаленному и невзрачному костюму, меня никто не обшаривал; только будочник, разбудив меня, спросил кто я такой и зачем ночью сплю на улице. Я ответил ему, что я мясник с Сенной, послан был отнести товар к господам и, устав, задремал. Ночлега, за который я в то время дорого бы дал, я не знал где найти и потому нанял извозчика на всю ночь до утра с тем, чтобы он возил меня, где ему вздумается и как ему хочется, а сам, забравшись под полость, просил разбудить меня, когда отопрут трактиры.
Тогда трактиры отпирались рано. В пять часов утра я приехал в старый, знакомый мне трактир, надеясь узнать что-нибудь от буфетчика, так как рассчитывал, что у него наверно был Костя и рассказал ему, что обо мне говорят хозяева, но буфетчик не только не захотел разговаривать со мною, но даже не впустил в комнаты и сухо попросил меня выйти вон из заведения. Я отправился опять в тот трактир, где накануне отдыхал. Проведя таким же образом, как и в предшествовавший день, часа три, я начал уже тревожиться о своей участи, стал соображать, что поступок мой очень скверный, что долго ли, коротко ли, а мне за него придется рассчитываться. Мне думалось, что хозяева, может быть, уже подали заявление о моем исчезновении и пропаже мешка с серебром. Поэтому мне очень хотелось увидать Костю и разузнать от него, какие разговоры идут обо мне у хозяев. Я сознавал, что мне таким образом не придется долго скрываться; притом же пьянство, бродяжничество и неимение настоящего сна до того утомили меня, что силы мои начинки слабеть, энергия прошла, и я как-то тупо, но вместе с тем боязливо начинал вдумываться в свое некрасивое положение. Утомление мое было так велико, а неизвестность о моей дальнейшей участи настолько тяжела, что я намеревался уже возвратиться в лавку; однако не решался сделать этого, не повидавшись прежде с Костей. С этой целью я все утро пробродил по улицам, по которым мы обыкновенно ходили с квартиры в лавку, надеясь встретить Костю, но на этот раз его не встретил. В десятом часу утра я пришел в банк, рассчитывая там наверное увидеть в это время Костю, а если бы этого не случилось, то я намерен был передать швейцару, знавшему его и меня лично, чтобы тот сказал ему, что я буду ожидать его в каком-нибудь трактире. Я стоял в подъезде банка уже более четверти часа; народу было множество, а в кассу я не мог еще пробраться. Вдруг слышу сзади себя знакомый голос: