Ни на кого не глядя, важно шагают почтенные краснобородые тюрки. А за ними, постукивая каблучками, скользят шуршащие шелками непонятные фигуры.
На лицах у них шелковые маски, и в прорезях сверкают живые черные глаза. Со страхом и любопытством гляжу я им вслед. Кто-то из прохожих говорит:
- Это жены-тюрчанки со своим мужем.
"Жены! Как у Синей бороды", - думаю я, И вот эта, совсем маленькая, чуть повыше меня, тоже жена? Очень хочется сдернуть с крошечной, смешно семенящей фигурки желтый цветастый платок и посмотреть, что скрывается за пестрым шелком. Обыкновенное человеческое лицо? И точно в ответ мне, на какое-то почти невидимое мгновение, - а может быть, мне это лишь померещилось, - чуть-чуть приоткрывается кусочек яркой ткани.
- Дядя Ваня! - торжествующе кричу я. - Дядя Ваня, а ведь это девочка!
Но наступают дни, когда мы с дядей Ваней уже больше не гуляем по набережной.
Меня и других детей со двора электростанции не выпускают на улицу. В городе неспокойно. Взволнованно, озабоченно, не обращая на меня внимания, разговаривают взрослые. Что-то страшное, что в тяжелых снах мерещилось мне в январские дни в Москве, опять вижу я за словами взрослых.
Резня! В городе началась резня! Татары и армяне убивают, режут друг друга. Я ловлю отрывочные восклицания, возгласы ужаса.
За что они ненавидят друг друга, татары и армяне? Татары - это бедные амбалы, которые, согнувшись, переносят тяжести, рабочие, которые в Черном городе едят чурек, рассевшись на нефтяных трубах. Мне нравилось, как на их смуглых, выпачканных коричневым мазутом лицах ослепительно сверкали зубы. Рабочие всегда приветливо улыбались нам.
А армяне? Наш дворник в доме электростанции - армянин. Неужели его зарежут?
Или он сам пойдет убивать? Не может быть! Он всегда был добрым и не сердился, когда мы брали и прятали его метлу.
Я сижу тихо в углу чистенькой Дуниной комнатки. Мне, наверное, пора спать, но обо мне все забыли. Что-то вдруг оглушающе рвется за домом.
- Пожар! пожар! Горят промысла! - кричат в коридоре.
Папа, Ваня Назаров, служащие электростанции вбегают в комнату. Никогда я не видела отца таким гневным.
- Не допущу этого! - ударяя кулаком по столу, восклицает отец. - Трусы, шкурники! Я сам пойду и открою ворота! Понимаете - там дети!
- Но и у нас дети, - говорит кто-то в комнате. - А если ворвутся к нам и перережут наших детей?
- Пусть попробуют! Сумеем их встретить, - перебивает говорящего Ваня Назаров.
- Пойдем!.. - жестко и твердо произносит отец. - Я сам открою ворота.
Я все поняла. К воротам электростанции пришли люди - армяне, матери с детьми. Их хотят убить, и они у ворот умоляют о спасении.
Снова шум в коридоре. Чьи-то шаги, несмелые, неуверенные, и Дунин голос:
- Сюда, сюда!..
Закутанные в рваные лохмотья, входят женщины. На руках у них дети. Старший мальчик прижимается к юбке матери.
- Садитесь, - приглашает Дуня вошедших. Но женщины стоят, не решаясь коснуться белоснежной постели. Потом они рассаживаются и застывают, оцепенелые, неподвижные. И вдруг, припав к коленям матери, мальчик, жалобно всхлипывая, начинает плакать. Сразу в комнате поднимается говор. Женщины шикают, успокаивают ребенка и, перебивая друг друга, ломая русские слова, рассказывают:
- Сожгли, все сожгли!.. Всех убили, зарезали!..
В подожженном доме, откуда они бежали, убили их соседей и родных. Как только они сами успели спастись? Мерно раскачивая головами, не вытирая крупных катящихся по худым щекам слез, женщины горько, беззвучно рыдают.
Ни папа, ни Ваня Назаров не спят в эту ночь. Они проходят по коридору, и я перестаю ворочаться на своем сундуке. Теперь я спокойна - наши защитят женщин и детей, спящих в Дуниной комнате.
Все еще запрещено выходить из дому, но утром мне удается ускользнуть от Дуни. С соседскими ребятами я бегу во двор. Мы взбираемся по узкой пожарной лестнице, приставленной к дому. Сверху, с крыши, так интересно глядеть на зарево пожаров. Это промысла Биби-Эйбата горят дымным пляшущим по ветру пламенем. Прежде чем взрослым удается настичь нас, мы успеваем пробежаться по двору и постоять у запертых тяжелым засовом ворот. Их теперь редко открывают. Опасно выходить за ограду электростанции. В городе все еще стрельба, убийства, пожары.
Вечером, когда папа и Ваня Назаров садятся пить чай, Дуня озабоченно разводит руками:
- Хлеба на электростанции больше нет. Что я завтра дам детям? Надо ехать в город доставать еду.
- Я говорил с кучером... Боится, не хочет выезжать. - Ваня Назаров хмурится больше обычного, но папа перебивает его:
- Поедет!.. Уговорим. Мы тоже поедем... Вместе с Дуней... Согласна?
Конечно, поеду, - серьезно говорит Дуня.
На другой день утром станционный шарабан, на котором угрюмо восседает наш кучер, подкатывает к дому, и Дуня с папой, поставив под ноги плетеную корзину, выезжают со двора электростанции.
Когда шарабан возвращается, я слышу, как кучер сердито рассказывает спустившимся во двор жильцам:
- Ни за какие деньги больше не поеду! Мне жизнь не надоела! Как только живы остались! Перед нами человека наповал убили...
Однажды с Дуней и папой в дом входят какие-то люди. Я узнаю Алешу Джапаридзе, его доброе с большими ласковыми глазами лицо, его жену, красивую молоденькую Варо, которая приглаживает выбившиеся из-под гребенок густые волнистые пряди.
Что это рассказывают гости? Алешу и Варо хотели убить. Их дом окружили погромщики, они стреляли в окна. Папа и Дуня с товарищами пришли на помощь.
Они привели постовых солдат и вывели людей на улицу.
Алеша и Варо останутся у нас, здесь их никто не тронет.
Дальше события путаются в моей памяти. Приходит день, когда отец исчезает.
Взволнованы взрослые; давящая, тяжелая тишина наступает вечером в комнатах.
А перед этим было шумно. Во дворе топали тяжелые сапоги, щелкали затворы винтовок, и кто-то, вбегая в комнату, повторял испуганно:
- Войска! Войска окружили электростанцию... А утром Дуня ласково говорит со мной и помогает мне одеваться.