Война жестоко вломилась и в нашу мальчишескую жизнь. Учеба в обычной средней школе стала непрестижной. Ребята из десятых и девятых классов начали сплошь уходить в военные училища - в летные, танковые, пехотные, а девчонки - на курсы медсестер. Мы, восьмиклассники, на занятия еще ходили, но что это была за учеба! За полгода нам пришлось сменить несколько школ: одну за другой их отдавали под госпитали. Учителя тоже часто менялись. То математика и физика взяли на фронт, то учительницу немецкого языка Эмму Карловну эвакуировали куда-то в Казахстан, а заменившая ее совсем молодая Лидия Александровна вскоре ушла в действующую армию. А когда старый физик из пенсионеров, пришедший вместо призванного на фронт, слег от сердечного приступа. Его уже заменить оказалось некем, и вот тогда на пустом уроке все мальчишки нашего класса, кроме Валерки Першина, и сговорились пойти работать на завод "Баррикады", где изготовляли оружие для фронта. Это, по крайней мере, настоящее дело, решили мы и тут же написал на вырванных из тетради листках заявления и отнесли их в отдел кадров завода. А через месяц ученичества я уже как вполне самостоятельная рабочая единица стоял за токарным танком и вытачивал болты для противотанковой пушки.
Когда в прошлом году Иван Иванович произнес эту фразу об опасности для человечества, тогда она мне, опасность, представлялась все-таки как находившаяся еще где-то далеко, а сегодня она была вот, у порога дома.
Я вылез из окопа и подошел к матери.
- Ты чего не растолкала меня? Собираться ж надо.
- Да я уж все собрала. Из сундука, что с собой возьмем, в мешки сунула. Сейчас лепешек спеку, а то вчера за целый день ни крошки во рту.
На краю поселка вдруг протрещал автомат, небо над крышами пронзила линия бледно светящихся трассирующих пуль. Впереди через квартал бабахнули один за другим два винтовочных выстрела.
- Хоть бы успеть, - сказала мать и подложила в огонь еще несколько щепок. - Слышал, как ночью бомбили?
- Еще бы! Одна где-то рядом упала.
- У нас за домом. Наши-то отступили. Опять всю ночь шли. И пешие, и на подводах. Окопы уже возле шоссе и на соседней улице понарыли. Нечего нам больше дожидаться.
На краю, у кладбища, снова протрещал автомат, немецкий, потом застрочили сразу несколько. Из квартала впереди ответили винтовочные выстрелы. Слева, из Сорока домиков, откуда-то с чердака застучал наш пулемет.
Да, на краю поселка, у кладбища были немцы.
Мать с нетерпением потрогала лепешки и начала торопливо переворачивать их на другую сторону. На сверху вдруг прорвался тяжелый рокочущий гул: над поселком уже летели фашистские бомбардировщики.
- Ну вот! - с досады чуть не плача, воскликнула мать. - Не дадут и сготовить, стервецы! Чтоб вам проклятым...
Пронзительный вой сирен заглушил ее слова: передние штурмовики пошли в пике. Мать сгребла полусырые лепешки и, прижимая их к груди, спрыгнула в окоп.
В Сорока домиках и на соседней улице, где теперь проходили наши окопы, звучали взрывы. Сестренка очнулась от сна и потянулась к матери.
Бомбардировщики сделали новый заход. Теперь они захватили и нашу улицу. Было слышно, как над головой ревели моторы и сирены пикировщиков, как тонко и многоголосо пели зажигалки и с низким раздирающим воем летели фугаски. От близости бомб окоп встряхивало и бросало из стороны в сторону. Мать, держа Светланку на коленях, все прижимала ее к себе и шептала:
- Господи! Что же это! Царица небесная!
Когда налет кончился, я вылез из окопа и увидел: из крыши нашего дома валит дым.
- Горит! Наш дом горит! - крикнул я.
- Батюшки! - застонала мать и, выскочив из окопа, заметалась по двору, потом кинулась зачем-то в сарай.
Я бросился к лестнице, добрался до чердачной дверки и дернул ее на себя. Огромный, во весь проем двери сноп пламени вырвался наружу. Чуть не упав с лестницы, я скатился вниз.
- Воду, на! Воду! - подбежала с ведром мать.
Схватив ведро, я снова вскарабкался наверх. Огонь уже потоками побежал по крыше. Жгло лицо, руки, едкий дым лез в глаза, я выплеснул воду в пылающий проем, но огонь только фыркнул и выбросил на меня клубы дыма.
Мать вынесла было из сарая еще ведро, но поняв, что пожара этим не остановить, швырнула ведро наземь и кинулась в дом. Я спрыгнул в лестницы и метнулся за ней.
Огонь был уже и внутри дома. Языки пламени лизали доски потолка. От дыма перехватывало дыхание. Одним взглядом я окинул обе комнатушки: стол, моя этажерка с книгами, швейная машина, сундук - все это сейчас уничтожит огонь. Мать сунула мне в руки набитый вещами мешок, другой схватила сама. На дворе плачущая Ланка уже выглядывала из окопа.
- А машину-то, машину! - бросая мешок возле окопа и намереваясь снова бежать в дом, воскликнула мать.
- Стой! - остановил я ее. - Бери дитя и пошли!
На улицах и крышах домов хлопали разрывы мин. У силикатного завода опять начали бить наши батареи. В кварталах за шоссе палили из винтовок и автоматов.
- Может, переждем? - нерешительно посмотрела на меня мать.
- Пойдем, дальше хуже будет.
Весь дом уже был охвачен огнем. Пламя яростно, с треском рвало сухую тесовую кровлю Искры и пылающие головни, клубясь с дымом, то взвивались вверх, то угрожающе рассыпались вокруг.
Мать подхватила Ланку на руки, и мы пошли со двора.
На улице, кроме нашего, горе еще дом Кулешовых. В Сорока домиках тоже горело. Дым густо заволакивал небо.
На шоссе впереди, обгоняя широко шагавшего солдата с торчавшей из-под шинели забинтованной рукой, бежали навьюченные, как и мы, мешками и узлами две женщины и девочка лет двенадцати. За ними высокий хромой старик, наклонившись вперед, тянул за собой нагруженную домашним скарбом тележку. За тележкой, подталкивая ее, семенила старуха. При каждом орудийном залпе старуха привычно вскидывала руку ко лбу, чтобы перекреститься, но тут же поспешно опускала ее на грядушку тележки.