Снаряды продолжали рваться по линии вдоль шоссе.
Лязгая гусеницами, подошли еще два танка. Из башни одного высунулся офицер, дал какую-то команду, и немцы начали строить нас в колонну по пять человек в ряд. Два танка вышли вперед колонны, третий замкнул ее позади нас. Зарычали моторы.
В это время я увидел мать с Ланкой на руках. Она пыталась подойти к колоне, но один из немцев, подняв автомат, преградил ей дорогу. Мать крикнула мне что-то, но из-за рева моторов я не расслышал слов.
Лязгнули гусеницы танков.
- Марш! Марш! - заорали немцы. - Лос! Пошли!
И мы пошли. Позади нас горел наш поселок, а впереди уже опустилась черная осенняя ночь.
6. На повороте судьбы
Гнали нас вдоль западной окраины города в южном направлении. Горел не только наш поселок, пожары полыхали на всем протяжении пути. Слева грохали разрывы снарядов, над черными силуэтами домов вспыхивали светящиеся струи пуль, в небо время от времени взлетали ракеты.
Танки шли быстро, и нам приходилось бежать. Отстающий рисковал попасть под гусеницы заднего танка. По бокам газовали мотоциклисты и подгоняли: Марш! Марш! Только они кричали не "марш", а "арш", звучавшее у них очень похоже на "ач", которым у нас погоняют верблюдов.
Дул ветер. Из-под гусениц в лицо летела разбитая в пыль земля, пыль засыпала глаза, лезла в горло, мы задыхались и слепли.
Долго такой гонки мы бы наверняка не выдержали, если б не остановки. В ночной темноте немцы, боясь сбиться с дороги и напороться на какую-нибудь опасную неожиданность, часто останавливались и совещались. Для нас такие задержки были спасительной передышкой.
Когда головной танк внезапно тормозил, бежавшие сзади с разгону налетали на передних, все сбивались в кучу, строй ломался. Тогда сидевшие на броне конвойные соскакивали наземь и наводили порядок прикладами автоматов.
Я бежал в средине колонны в одном ряду с Костей и братьями Петровыми. Песок резал глаза, я ничего не видел и то натыкался на бегущих впереди, то отставал, и меня толкали сзади.
- Ты чего, - крикнул мне Грош.
- Глаза засыпало
- Цепляйся за меня
Я схватился за карман его пиджака.
Где-то напротив центральной части города танки и мотоциклисты свернули налево к выделявшимся на фоне зарева очертаниям разрушенных строений, и скрылись в темноте. Оставшиеся конвойные погнали колонну дальше и скоро завернули под крышу какого-то огромного сооружения. Оказалось, это ангар. Мы были на аэродроме.
На крыше громыхало оторванное железо. Внутри завывали сквозняки, от которых негде было укрыться. От ровных, без уступов бетонных стен и пола исходила ледяная стужа. Скоро мы так продрогли, что зуб на зуб не попадал. "А так можно и закоченеть", - сказал Костя. На мне хоть было старое осеннее пальтецо, а на нем только легкий пиджачок. Старшие братья Петровы, захватив младшего в объятья, согревали его своими телами. Последовав их примеру, мы с Грошем, присев на корточки, тоже плотно прижались спинами друг к другу.
Добродушные и дружные между собой Петровы были известны в поселке тем, что умели сами делать баяны и все трое хорошо играли на них. Они вообще отличались смекалкой и мастеровитостью, из-за чего их и на фронт не брали, как специалистов высокого разряда держали на заводе по брони.
Наконец рассвело, и мы увидели, что земля покрыта слоем инея первого осеннего мороза.
Немцы принесли откуда-то термос горячего кофе, достали бутерброды и начали их деловито уплетать. Пленные, топчась в просвете ангара, выворачивали карманы, собирая крошки табака на общую закрутку.
Закончив с кофе, конвойные, крича и размахивая оружием, опять построили нас в колонну и погнали по дороге в степь, прямо на запад.
Впереди шли военнопленные. Я невольно обратил внимание, как здорово изменила их эта первая ночь плена. Вчера вечером, когда меня сунули к ним в Сорока домиках, они выглядели довольно оживленными и бодрыми. Один молодой артиллерист без пилотки с азартом рассказывал, как он прямой наводкой бил по фашистским танкам с эстакады силикатного завода, другой - как давал по мозгам из пулемета с чердака двухэтажного дома. Словно соревнуясь, задиристо, почти весело бросались словами. и мне была непонятна эта их почти веселость. А теперь, глядя на них, я понял, что то вчерашнее их состояние было не что иное, как еще продолжавшееся возбуждение, опьянение боем, из которого они только что вышли. Они побывали в таком пекле, среди огня и взрывов, рядом витала смерть, но они через все это прошли и остались живы. А сегодня наступило отрезвление и горькое, тоскливое осознание своего действительного положения. Сегодня все были мрачные, смотрели исподлобья, горбились, пилотки надвинули на самые уши, распоясанные шинели на них топорщились, на душе явно было ужасно худо.
В ходьбе я понемногу начал отогреваться.
- Ну, как твои глаза - спросил Костя.
- Ничего, лучше.
- Как ты думаешь, куда нас гонят?
- А черт их знает. Боюсь, что куда-нибудь далеко.
- Оторвемся. Ты примечай дорогу, - сказал Костя.
- Да эти места мне знакомы.
Я оглянулся и посмотрел на город, на его сплошные дымы на всем обозримом пространстве от центра до самой северной окраины. Фантастических размеров темные грибовидные столбы упирались в облака. Тот, что севернее других, самый сегодня большой, поднимался над нашим поселком. Где-то там, в окопе, где идут бои, сидела мать с ребенком. Вчера я сказал ей, что приду, ждите, но пока меня угоняли все дальше от нее.
- Лос! Лос! - раздалось вдруг у меня над головой, и острая боль обожгла плечо.
От неожиданности я дернулся, шагавший рядом конвойный снова угрожающе поднял палку:
- Шнэллер, менш!
Этого немца с выпученными глазами и острым кадыком на длинной шее мы сразу приметили, а кто-то уже и пометил его кличкой - Пучеглазый. Когда нас у ангара выстраивали и пересчитывали, он больше других орал и орудовал своей палкой, обрушивая ее на плечи и спины военнопленных.
- Этот, наверно, и есть самый чистокровный, - сказал я.
- Который из арийцев, что ль? - сплюнул Грош.
- Ну, видишь, сколько презренья на морду напустил.
Теперь, уйдя в свои мысли, я не заметил, что начал отставать, и палка арийца прошлась и по мне.
- Лос! Шнэллер! - неустанно подгонял он. - Айнэ шёнэ арбайт вартэт дох!