Мать уже высматривала меня у двора.
-Знаешь, мам, это не десант, а фронт. Костя Грошев от военных слышал.
-Да я тоже так думаю. Давно уже он гудит. Каждую ночь все слышнее, вот и пришел.
В эту ночь мы легли в окопе. Но до того долго стояли на дворе. Где-то высоко в небе прерывисто гудел невидимый немецкий самолет. Южнее нас у Волги стояло зарево пожара, продолжали гореть нефтяные баки. На севере за Мечеткой по-прежнему перестреливались пулеметы. Сначала дробно и отчетливо застрочит один, а потом ему едва слышно отзывался другой. "Грош сказал, что с Горного все видно. Надо завтра сбегать на Горный", - подумал я.
Но ни завтра, ни в последующие дни сбегать на Горный не довелось. Две недели город подвергался страшной, почти беспрерывной бомбежке. С утра до ночи небо гудело от рева моторов, хлопали зенитки, свистели и грохотали бомбы. И все население сидело кто в подвалах коммунальных домов, кто в таких же убогих, как у нас, наспех сооруженных щелях, а кто в глиняных пещерах, которые люди бросились рыть в оврагах, пересекавших город. Только на заходе солнца выпадал час недолгой, тревожной тишины. В эту короткую передышку мать торопилась сготовить суп-затирушку или испечь лепешку на жестянке, положенной на огонь, а я либо бежал на карьер за водой либо на улицу узнать, не завалило ли кого из соседей в убежище. А с наступлением темноты снова появлялись немецкие самолеты. Они развешивали "фонари" - осветительные ракеты на парашютах - и, выискивая цель, долго летали над городом. А мы лежали в окопе, прислушивались к их бесконечному гулу, потом к шелесту падающих бомб и определяли: сюда или не сюда?
Налеты повторялись с такой регулярностью, и настойчивостью, а самолеты пикировали и сбрасывали бомбы на заранее намеченные квадраты с такой деловитостью, что было ясно: делают это немцы не для того, как говорят военные, чтобы ошеломить и подавить противника, нет, они нас просто уничтожали физически, расчетливо убивали. Каждый день мы узнавали о все новых и новых прямых попаданиях. В подробностях это были ужасные картины. Изуродованные и разорванные на куски тела. Или похороненные заживо под многометровой толщей земли в обвалившихся пещерах. Погибали целыми семьями. А когда случалось, что кто-то из погибшей семьи оставался в живых, то на его долю часто выпадало такое, чему не позавидовали бы и покойники. Я видел старика Захарова, жившего на соседней улице позади Кулешовых. Как он в своих трясущихся, натруженных руках, держа их прямо перед собой, бережно нес оторванную, в запекшейся крови голову своей дочери. Старик утром, торопясь успеть до налета, побежал в карьер за водой, а когда возвращался, уже шла бомбежка, и он на месте своей щели, в которой оставил дочь с ее двумя малыми детьми, нашел только большую воронку. Весь день, не замечая рвавшихся вокруг бомб, старик собирал останки своей семьи и опускал их в выкопанную тут же на дворе под топольком могилу. Тела внуков и обезглавленный труп дочери он обнаружил под слоем земли в разрушенном убежище, а голову дочери долго не мог найти, пока Лиза Кулешова не увидела ее вечером на своем дворе.
Каждый день приносил все новые смерти. И оставшись живым сегодня, ты не знал, останешься ли завтра.
Ища спасения, многие уходили из города. Зарывали в землю вещи, бросали дома и, захватив с собой в узелок крайне необходимое, бежали на переправу, где тоже прячась от бомбежки в наскоро вырытых щелях или воронках, неделями дожидались удачного случая, чтобы перебраться на левый берег. Катера, перевозившие солдат, военное снаряжение и раненых, когда на палубе оставалось место, иногда брали и гражданских. А дальше кто как мог добирались до железнодорожной станции.
-А мы чего же думаем? - зайдя вечером к нам, чтобы обменяться новостями и слухами, спросила Лиза Кулешова мою мать. - Начальство, говорят, все уже за Волгу перебралось.
-Так начальству оно сподручно: сели на машины и поехали. Рассказывают, даже шкафы и диваны с собой повезли. А нам? Там, за Волгой-то, до железной дороги почти двести верст. Пешком по степи. Где и воды-то, говорят, не найдешь, люди не пивши умирают.
-Да у нас-то в Погромном тетка живет, - сказала Лиза. - Но мои чего-то еще раздумывают, жалко дом бросать.
-Еще бы! Мы уже раз в деревне бросили, а потом по чужим углам намытарились. А я так думаю: не все ж время будут бомбить, пересидим как-нибудь. А там, глядишь, и отгонят их.
И мы сидели. Дни и ночи. В тесном и пыльном окопчике. А однажды утром, очнувшись, услышали, что орудийная и пулеметная пальба доносится уже не только с севера из-за Мечетки, но и со стороны Разгуляевки, с запада. Пальба и глухие, тяжелые взрывы. Выбежав за крайние дома поселка, я увидел, как над горизонтом за Разгуляевкой кружили немецкие бомбардировщики. Кружили, пикировали, бросая бомбы, и исчезали за бугром. А как только бомбовый грохот смолкал, там снова раздавались орудийные выстрелы и стукотня пулеметов. Значит, там шел бой. Там была передовая. Фронт было не только слышно, но уже и видно. Где только что ухали взрывы, поднималась полоса красноватой пыли.
В тот же день с Тракторного пришел Иван Андреевич. Наступил как раз момент вечернего затишья, мы уже встали от костерка, на котором только что спекли и тут же, не отходя, съели свои вечерние лепешки, встали и увидели, как во двор Черенковых зашел какой-то человек. Он на минутку приостановился перед развалинами дома, затем бросился к месту, где раньше за домом находилось убежище, а теперь поднимался холмик земли, и снова остановился, словно наткнулся на что-то, а потом почти бегом обогнув развалины, направился к нам.
-Господи, - прижимая руки к груди, с болью произнесла мать. - да ведь это Иван!