Когда я упомянул о возможности того, что новый Питт не захочет такого нейтралитета и предпочтет иметь нас врагами и что возможны и иные комбинации, причем только внушительный флот может сделать союз с нами выгодным для России и других держав, Бисмарк сделал почти гневный жест рукою. В качестве частных лиц англичане вполне порядочные люди, но в политике это торгаши. Если они к нам сунутся, мы поколотим их прикладами ландвера. Он совершенно не понимал, что тесная блокада может принудить нас к капитуляции.
Старый князь явно думал об аграрной Германии 1870 года и политической Англии 1864 года. Вообще он настолько привык следовать собственному направлению мысли, оставшемуся от прежних времен, что почти не дал себе труда выслушать доклад. Но в основном вопросе он был со мной согласен. Вы совсем не должны убеждать меня в том, что нам нужно усилить флот. Впоследствии он прислал мне и письменное одобрение моих действий.
Насколько далек был князь в свои лучшие дни от мысли о необходимости обладать силами, достаточными для заключения союза против Англии, показывают записки бывшего французского посла в Берлине барона де Курселя, в разговоре с которым князь обрисовал в 1887 году, когда колониальные устремления, казалось, сблизили Германию с Францией, возможность морского союза между соседними сухопутными державами. Я стремлюсь, – сказал князь, по словам де Курселя{66}, – к созданию определенного равновесия на море, и Франция может сыграть в этом деле большую роль, если она пойдет нам навстречу. Прежде много говорили об европейском равновесии; это лозунг XVIII столетия. Но я думаю, что мысль о «равновесии на море» не является устаревшей. Я не желаю войны с Англией, но хотел бы дать понять ей, что флоты других наций уравновешивают ее морские силы и, соединившись, могут заставить ее уважать их интересы. Англия должна только привыкнуть к мысли, что союз Германии с Францией не лежит за пределами возможного.
Бисмарк был, пожалуй, единственный человек, способный добиться примирения с Францией. Поскольку это примирение, однако, не состоялось, указанное направление мыслей стало чуждым для состарившегося князя. Он уже не понимал, что в изменившейся международной обстановке политика равновесия сил на море и способность к заключению морских союзов являлась обязательной предпосылкой дипломатического сближения с Россией, которого он требовал (необходимость такого сближения была ясна и для меня). Учитывая враждебность британцев, которая с 1896 года проявлялась совершенно открыто, вопрос мог ставиться только так: можем ли мы, стиснутые на нашей перенаселенной территории, сохранить мир с Англией, не капитулируя перед завистью ее купцов, и сможем ли мы выдержать войну с нею, если она решит блокировать нас?
Решение этих вопросов не могло быть достигнуто ни в отсутствии флота, ни при наличии заграничного флота; для этого нужен был такой линейный флот, боеспособность и ценность которого в качестве союзника могла бы затруднить англичанам нападение на нас. Действительно, «наступили новые времена», как сказал старый князь при последнем посещении гамбургского порта, сравнивая царившее там необычайное оживление с неторопливой жизнью старого Гамбурга, в котором господствовали англичане.
2
После того как мы просидели два часа за столом, князь пригласил меня совершить с ним поездку по Саксонскому лесу. После обеда он никогда не отдыхал. В экипаже повсюду стояли большие бутылки с пивом, их открывали и распивали; не отставать от его сильной натуры было довольно трудно. Чтобы свободнее говорить в присутствии кучера, князь изъяснялся на иностранном языке и поскольку деликатность уживалась в нем с порывистостью, он выбрал английский, решив, очевидно, что мне, как моряку, он особенно хорошо знаком; сам он говорил по-английски прекрасно. Он беспощадно критиковал кайзера, но не рассердился, когда я запротестовал против его сильных выражений, указав, что как офицер я обязан выступить в защиту кайзера. Он рассказывал, что в 1848 году императрица Августа добивалась отречения короля и отказа от престола принца Прусского и что когда депутат фон Бинке спросил его в качестве лидера правых в палате, как он отнесся бы к предложению о передаче престола принцу Фридриху-Вильгельму при регентстве принцессы Августы{67}, он ответил, что потребовал бы ареста автора подобного предложения; впоследствии принцесса еще раз говорила с ним в Потсдаме и, энергично хлопая себя по ляжкам, заявила, что думает только о своем сыне, после чего последний вышел из оконной ниши, где он дожидался, и, плача, протянул к нему{}n» руки. О кайзере Фридрихе Бисмарк отзывался с симпатией; уже будучи болен, он оказывал содействие канцлеру вопреки императрице Виктории. Кайзеру{}n» я могу передать следующее: он, Бисмарк, хочет одного чтобы его оставили в покое (to be let alone) и дали ему спокойно умереть. Он выполнил свою задачу, и для него нет больше ни будущего, ни надежд.
Поездка продолжалась два часа; несколько раз начинался дождь, но верх коляски не поднимался. Князь курил трубку и рассказывал о своем прежнем увлечении охотой; когда-то он мог проскакать сто миль, чтоб подстрелить козла. А теперь он – разбитый старик и ему доставляет удовольствие видеть дичь, но он уже не может заставить себя послать пулю в блестящий мех красивого животного. Рассказывал он и о своей покойной жене, которая была ему опорой; при этом глаза его наполнились слезами. Я поражался тому, как точно описывает он свое состояние. Говорил он и о своих отношениях с англичанами и о том, что всегда любил моряков, но только нас – настоящих моряков, а не флотских генералов.