Как правило, во время обсуждений Гитлер был сдержанным и внимательным. Свои предложения изменить что-то он выражал в дружелюбной форме, без оскорбительного подтекста — полная противоположность тому, как он повелительно обращался со своими политическими сотрудниками. Глубоко убежденный в том, что архитектор сам отвечает за свое детище, он заботился о том, чтобы его, архитектора, слово оставалось бы и решающим, а не какого-нибыдь из сопровождавших гау— или рейхсляйтеров. Он не терпел, если в объяснения по проекту вмешивалась непрофессиональная высокая инстанция. Если его идее противопоставлялась альтернативная, то отнюдь не упорствовал: «Да, Вы правы, так будет лучше».
Поэтому у меня всегда было чувство, что даже за те эскизы и идеи, которые я создавал по прямым указаниям и наброскам Гитлера, ответственность несу я. Споры у нас бывали довольно часто, но я не могу припомнить ни одного случая, когда бы он меня как архитектора принудил к принятию его точки зрения. Этим относительно равноправным отношением между заказчиком и архитектором и объясняется, что когда я стал министром вооружений, я пользовался большей самостоятельностью, чем большинство министров и маршалов.
Упрямо и беспощадно Гитлер реагировал лишь в тех случаях, когда он чувствовал молчаливое, направленное на принципиальную суть сопротивление. Так, например, профессор Бонатц, воспитатель целого поколения архитекторов, никогда не получил от Гитлера ни одного заказа, с тех пор, как он подверг критике сооружения Трооста на мюнхенской Кенигсплац. Даже Тодт не мог отважиться привлечь Бонатца к проектированию мостовых сооружений для автобана. Только мое заступничество перед фрау Троост, вдовой обожаемого им профессора, принесло Бонатцу помилование: «И почему ему нельзя строить мосты? — сказала она. — В промышленном строительстве он вполне хорош». Ее слово возымело действие, и Бонатц был допущен к строительству мостов для автобанов.
Гитлер постоянно сетовал: «Как я хотел бы быть архитекторов!» И если я на это возражал: «Но ведь тогда у меня не было бы заказчика», то отвечал: «Да что там, Вы в любом бы случае пробились!» Я не раз спрашивал себя, прервал ли бы Гитлер свою политическую деятельность, повстречайся ему в начале 20-х годов какой-нибудь состоятельный заказчик. Мне думается, что по сути его миссионерское сознание и его страсть к архитектуре всегда были неразрывны. Это лучше всего подтверждается двумя его эскизами 1925 г., когда он, потерпевший почти полное крушение, 36-летний политик, нарисовал (это ли не был абсурд в его тогдашнем положении?) Триумфальную арку и Здание с куполом, которые должны были когда-нибудь непременно увенчать его великие государственные деяния.
В очень неприятном положении оказался Немецкий Олимпийский комитет, когда Гитлер потребовал от отвечавшего за проведение игр статс-секретаря министерства внутренних дел Пфундтнера показать ему первые разработки нового стадиона. Архитектор Отто Марш намеревался построить его из бетона с застекленными промежуточными стенами, вообще довольно похожим на стадион в Вене. После осмотра Гитлер вернулся в свою квартиру возбужденный и разгневанный и тут же вызвал меня с чертежами. Не долго думая, он передал статс-секретарю указание отменить Олимпийские игры. В его отсутствие они не могут состояться, поскольку он, глава государства, должен их открывать. Но в таком стеклянном ящике его ноги не будет. За ночь я сделал эскиз, предусматривавший облицовку бетонного скелета природным камнем, выразительные мощные карнизы и т.п., а стеклянные стены были вообще отброшены. Гитлер остался доволен. Он позаботился о выделении дополнительных средств, профессор Марш со всем согласился, и Олимпийские игры были для Берлина спасены. Причем мне так и осталось неясным, действительно ли он был готов выполнить свою угрозу или же это только было проявлением того упрямства, с которым он обычно навязывал свою волю.
Поначалу он так же решительно отверг участие и в Парижской всемирной выставке 1937 г., хотя приглашение было уже принято и отведена площадка для немецкого павильона. Но все представленные ему варианты не удовлетворяли его. Вскоре ко мне с просьбой нарисовать эскиз обратилось министерство экономики. На выставочной территории строительные площадки советского и немецкого павильонов были расположены прямо друг против друга — продуманная шпилька французской администрации выставки. По чистому случаю, заблудившись, я попал в помещение, где увидел сохраняющихся в тайне проект советского павильона. С высокого цоколя прямо на немецкий павильон триумфально надвигалась десятиметровая скульптурная группа. Я быстро сделал новый набросок нашего павильона в виде массивнейшего куба, расчлененного на тяжелые прямоугольные колонны, о которые, казалось, должен был разбиться вражеский порыв, а с карниза моей башни на русскую пару сверху вниз взирал орел со свастикой в когтях. За это сооружение я получил золотую медаль, мой советский коллега — тоже.
На праздничном обеде по случаю открытия нашего павильона я познакомился с послом Франции Андре Франсуа-Понсе. Он сделал мне предложение организовать в Париже выставку моих работ в обмен на выставку современной французской живописи в Берлине. Французская архитектура отстает, заметил я, но «в живописи вам есть чему у нас поучиться». При первом удобном случае я сообщил Гитлеру об этом предложении, которое помогло бы мне приобрести международную известность. Гитлер просто промолчал в ответ на эту непрошенную инициативу, что должно было означать ни отказ, ни согласие, но во всяком случае исключало возвращение к этой теме.
Во время краткого пребывания во Франции я осмотрел «Дворец Шайо» и «Дворец современного искусства», а также и еще незавершенный строительством «Музей общественного труда», спроектированный знаменитым авангардистом Огюстом Перре. Я был удивлен, что и Франция в своих парадных зданиях также склоняется к неоклассицизму. Позднее было много разговоров, что стиль этот — верный признак зодчества тоталитарных государств. Это совершенно неверно. В гораздо большей мере — это печать эпохи, и ее можно проследить в Вашингтоне, Лондоне, Париже, а равно — и в Риме и Москве, и в наших проектах для Берлина (7).