За время моего управления министерством иностранных дел мне пришлось быть три раза во Франции. Возвращаясь в Россию, я принял за правило останавливаться проездом на один день в Берлине для свидания с руководителями германской внешней политики. Я считал эти остановки полезными, потому что, невзирая на их кратковременность, они давали мне возможность удостовериться в политическом настроении германского правительства в данную минуту. Помимо интереса, который представляла подобная поверка, мои свидания с канцлером и статс-секретарем по иностранным делам имели ещё некоторое значение в том отношении, что обыкновенно вносили известное успокоение в берлинские правительственные круги, где ко всяким проявлениям союзнических отношений между нами и Францией относились всегда с крайней подозрительностью, хотя со своей стороны точно изыскивали способы при всяком удобном случае подчеркнуть свою политическую солидарность с монархией Габсбургов.
Я знал, что германское правительство, несмотря на свою весьма реальную силу, страдало ещё со времен князя Бисмарка манией преследования и постоянно воображало себя предметом враждебных поползновений со стороны своих западных и восточных соседей. Поэтому я считал своим долгом посредством совершенно искреннего обмена мыслями по текущим политическим вопросам действовать, насколько это от меня зависело, успокоительно на это болезненное расположение духа.
На этот раз германская подозрительность могла найти себе обильную пищу в моём двухнедельном пребывании в Англии и в последовавшем за ним посещении Парижа. Поэтому остановка в Берлине представлялась мне особенно целесообразной, уже не говоря о том, что мне было важно самому убедиться, насколько в Берлине были склонны воздействовать умеряющим образом на венское правительство в минуту, когда европейский мир зависел от того или иного образа действия австро-венгерской дипломатии, на благоразумие которой в балканских вопросах было опасно возлагать преувеличенные надежды.
К счастью, как мне без труда удалось установить в этот мой приезд в Берлин, там господствовало не желание доказать лишний раз перед лицом Европы несокрушимую твердость Австро-Германского союза, как это было в марте 1909 года, а наоборот, некоторое беспокойство, вызываемое возможностью благодаря этим союзным обязательствам быть вовлеченным в нежелательные международные осложнения в минуту, не избранную для этого самой Германией. Я мог с удовольствием отметить, что в Берлине настроение очень походило на то, которое я нашёл в правительственных кругах Парижа. Как во Франции, так и в Германии были готовы сделать все возможное, чтобы предотвратить балканскую войну или, если бы это оказалось недостижимым, по крайней мере не дать захватить ей полЕвропы. Исходя из этой отправной точки, германская дипломатия искренне приветствовала почин г-на Пуанкаре дать России и Австро-Венгрии поручение быть выразительницами в балканских столицах миролюбивой воли европейских великих держав. При этом мне было неоднократно повторено в Берлине, что Германия заявляет наперед свою готовность присоединиться ко всем шагам, относительно которых Россия и Австрия придут между собой к соглашению.
Обнаруженные мной в Берлине настроения не остались, вероятно, без влияния, как мне стало известно впоследствии, существовавшей в это время в Вене если не полной уверенности, то, во всяком случае, сильной надежды на то, что столкновение балканских союзников с Турцией кончится их полным поражением, и, таким образом, опасность усиления Сербии на Балканах будет, без всяких для того усилий венского кабинета, предотвращена на долгое время.
Эта не оправдавшаяся надежда способствовала сохранению как в Вене, так и по отражению в Берлине того нравственного равновесия, которое сделало возможным совместные усилия всех великих держав спасти человечество осенью 1912 года от ужасов европейской войны.
Я начал эту главу упоминанием о политических свиданиях императора Николая II в течение лета 1912 года.