Отец был немного выше матери. Очень тонкий, стройный, он казался нам лучше и, конечно, красивее всех людей на свете. Мне, по крайней мере, все было мило в нем: его пушистая борода, длинные усы, которые он поглаживал своей маленькой белой рукой, когда задумывался. Его ласковые карие глаза, его густые каштановые волосы, гладко прилизанные, и запах его духов, смешанный с запахом сигары и ванили. А в седле на своей англицкой кобыле! «Картина», — говорил Троша. Или в шарабане{11}, когда он правил парой в желтых перчатках, или в бобровой шинели, накинутой на плечи. Он был всегда красив — и во фраке, и в халате, и всегда, всегда был лучше всех!
Детская
Наша будничная жизнь до восьми лет была очень однообразна. Она протекала в двух детских наверху. Вниз мы спускались только по зову матери, когда приезжали дедушка, бабушка, крестная или какие-нибудь другие родственники, которые хотели нас видеть. Нас приглаживала наша бонна, прихорашивала, и мы в волнении спускались в гостиную, целовали руку бабушки или тетушки, получали подарок: коробку конфект в личное пользование, или, это было гораздо менее приятно, золотую или серебряную вещицу — стаканчик, ложку, кольцо для салфетки. Эти вещи немедленно запирались в нашу горку. Постояв молча несколько минут около гостей, мы удалялись к себе наверх, где принимались за прерванные игры, ссоры.
День там, наверху, казался мне бесконечно длинным и скучным.
Изредка нас приводили вниз присутствовать на танцклассах старших сестер и братьев, что происходили в зале. Нас, «верхних детей», в этом случае обучали хорошим манерам. Учитель танцев, известный в Москве М., розовый круглый старичок во фраке, выстраивал нас, малышей, в ряд, показывал, как ставить ноги (первая, вторая позиция), как двигаться «легко и свободно». Мы должны были пройти через залу и поздороваться с m-me votre mère [10], или m-me votre grand-maman — с бабушкой, если ей случалось присутствовать. Сам он летел впереди нас, скользя по паркету, расставив и закруглив локти, улыбаясь во все лицо, и шаркал или приседал перед бабушкой, как братья или сестры должны были это сделать. Если он был недоволен нами, мы должны были начать сначала, вернувшись к дверям залы, пока наши поклоны не были достаточно грациозны. Бабушка сочувственно смотрела на нашу пытку, она прятала свою пухлую белую руку под мантилью, целовала нас сама в наши вспотевшие красные лица и говорила: «Будет, батюшка, дай им передохнуть». Попятившись несколько шагов назад, мы должны были так же «легко и свободно» идти назад и, расправив предварительно платья, сесть на стоявшие у стены стулья. Это тоже было не легко, стулья с бархатными сиденьями были высоки и выскальзывали из-под нас.
Несколькими годами позже мы приходили сверху в эту же залу для уроков гимнастики. Это было куда интереснее и веселее. Гимнастику с нами делали и старшие братья и сестры. Наш учитель Линденштрем, огромного роста белокурый швед, всегда весело шутил, перевирал русские слова и сам первый громко хохотал над своими остротами. Вообще он поражал нас своей развязностью и шутливостью в нашем чинном доме, особенно в присутствии нашей строгой матери. Поднимаясь из передней по лестнице, он громко сморкался, откашливался, долго рассматривал себя в зеркало, вытирал свои длинные белокурые усы, а потом начинал шутить: шлепнет неожиданно по спине нашего старичка лакея, который бежал доложить, что «приехали-с», а то схватит кого-нибудь из нас за кольцо кожаного пояса и раскачивает на одном пальце в воздухе под самым потолком.
Мне очень нравились наши гимнастические костюмы. Светло-коричневые длинные шаровары из репса, такие же куртки и широкие кожаные пояса. Я оставалась в своем костюме возможно дольше в дни гимнастики. Меня главным образом восхищали штаны, в которых я могла бегать, лазать, кувыркаться, делать то, что строжайше мне запрещалось, когда я была девочкой в белых штанишках и юбочках.
Тоже подростками мы в тех же костюмах ездили делать гимнастику в зал Бродерсон на Дмитровке. Это были самые счастливые часы в моей детской жизни. Я была лучшей ученицей среди моих сверстников. Сам Бродерсон ставил меня в пример даже большим мальчикам. «Fräulein Andreev wird es gleich vormachen» [11]. И я, дрожа от волнения, срывалась с трамплина — навощенных досок, поставленных для разбега, повисала на кольцах, переворачивалась, просовывала в них ноги и раскачивалась. Или спрыгивала на деревянную лошадь, соскакивала с нее; или делала «штуц на бары», упершись руками о борт, перекидывала ноги через них направо, налево. «Gut, sehr gut!» [12] — кричал немец, и я не знала, что бы я не сделала, чтобы еще и еще «выказаться», как это у нас, детей, называлось.