Наконец 20 июня 1920 года он пишет мне в последнюю ночь в Москве, что его отъезд за границу неожиданно осуществился, паспорта готовы, обещаны командировочные деньги, которые обеспечат ему полгода жизни за границей. Они решили с Еленой и Нюшей пытаться ехать в Париж. Но в его сердце не было радости. Одно лишь ощущение, что он принес крайние жертвы, чтобы эта поездка осуществилась, «ибо так должно». У Нюши настоящая чахотка, ей нужен другой воздух, другая жизнь.
Елена смертельно больна. Новый зимы в Москве ни ей, ни ее дочери не выдержать, говорит врач. А на юге России, которым бы можно было заменить заграницу, — новые тучи, новые готовятся бури. «Судьба разъединяет нас, Катя, — пишет он мне, — надолго, мы уезжаем на год». Он просил Луначарского, чтобы мне и О. Н. Анненковой облегчили приезд в Москву. Мы с Ольгой Николаевной служили в миасской библиотеке, и нас не отпускали, только телеграмма из Наркомпроса вызволила нас оттуда. Я спешила вернуться в Москву, чтобы выбраться за границу к Бальмонту, уверенная, что границы будут скоро открыты для всех и мы свободно, как прежде, будем передвигаться из страны в страну. Но в тот 20-й год мы еще были на Урале.
Следующее письмо я получила уже из Ревеля, где Бальмонту пришлось задержаться из-за немецкой визы, французскую он получил очень скоро, а в немецком консульстве ему почему-то делали затруднения, из-за которых он потерял возможность выехать с пароходом, на который были куплены билеты за 20 тысяч эстонских марок, то есть 400 000 советских рублей. Это дает ему повод лишний раз проклясть немцев. Но он даже не очень огорчился этой неудачей, к удивлению Кусевицкого, с которым он должен был вместе ехать.
«Сейчас все как-то внешне касается меня. Главное — не то, не то». Он очень огорчен разлукой со мной, считает ее временной и уже делает планы на мой приезд в Париж, который, несомненно, состоится: «Есть пути, в которых я не мыслю себя без тебя, как жаль, что не все мои пути с тобой».
Его письма исполнены нежности ко мне и печали. Он озабочен желанием обеспечить меня на время своего отсутствия в России. Посылает мне большие суммы в 20 и 30 тысяч рублей. Кроме того, он сговаривается с издательствами и театрами, чтобы мне пересылали его платежи. Дает мне доверенности с широкими полномочиями.
Не успел Бальмонт выехать за границу (его путь лежал через Берлин), он уже недоволен ею. Он пишет мне с дороги, что если бы он располагал достаточными средствами, то поехал бы в Европу лишь на несколько дней и снова уехал бы в Мексику, Японию, на Самоа, на Яву. «Туда, где изумительные цветы и оглушительные цикады, упоительные волны Океана, туда, где можно забыть, что человек грубое и свирепое животное». Теперь уж и Москва ему кажется много милее Ревеля.
В Париже наша бывшая квартира уже разрушена, Бальмонт видит еще стены своей комнаты без крыши: домик наш сносят. Бальмонт уезжает к морю, в Сент Бревен, где мы когда-то проводили лето. Там он остается на осень, там проводит и зиму, так как в Париже трудно найти помещение, и жизнь там много дороже.
В 1921 году он уже мечтает вернуться в Россию «хотя бы на крайние лишения». Он находит Европу в состоянии полного духовного оскудения: «Ни в чем, ни в ком никакой опоры, только в собственной мысли». Москва недосягаема, а между тем все его мысли идут туда, все чувства туда стремятся, и он не перестает жалеть, что уехал. «Я живу здесь призрачно, оторвавшись от родного, я ни к чему не прилепился здесь».
Он, как и в Москве, весь в своих мыслях, в чтении, в стихах. Но он горестно ощущает отсутствие читателей, ему все равно, что его читают «беженцы». Если бы его писания доходили до России! Но туда ничто не достигает. В этом же году Бальмонт пишет роман «Под Новым Серпом». Это воспоминания его детства, описание усадебной жизни шестидесятых годов его родителей. Он очень увлечен этой работой, доволен ею, и его окружающие хвалят ее. Книгу переводит на французский язык мадам Ольстейн. В Берлине ее издают в 1923 году в русском издательстве.
В 1920 году мы с О. Н. Анненковой выбрались наконец из Миасса, но не могли попасть прямо в Москву. Мы ехали с поездом «Военстроя», который изменил направление из-за гражданской войны на юге. После четырехмесячных странствий в теплушках через всю Россию, — мы стояли по три недели на узловых станциях, не зная куда нас двинут, — мы достигли Херсона, где нам пришлось промучиться еще с год. В Москву мы попали осенью 1921 года. И за это время я получила от Бальмонта только одно письмо. Он писал в Москву на адрес моей сестры, она пересылала мне письма в разные города, в которых мы застревали, но эти письма не доходили до меня. С 1922 года переписка наша опять наладилась.