1915. XI. 21. 2 ч. д. Омск, «Россия», № 43
Катя милая, я в тишине, снеге и льдяных узорах. Вчера было 300 Р. Это есть ощущение. Хороши были дымы, которые низко стелились. К счастью, ветра почти не было. Но, знаешь, Миша, брат мой, живущий в Омске, замерзал, а я даже не поднимал воротника. Я воистину солнечник, и, хоть он моложе на десять лет, сам заявил, что моя кровь горячее. Встреча с Мишей на вокзале, и потом у него в доме, и потом с ним и его женой за ужином (мы ужинали лишь вчетвером, я отверг адвокатскую компанию провинциальных блудоедов слова) так взволновала меня, что я не мог уснуть до 4-х часов ночи. Воспоминания дней Шуи и Гумнищ. Миша такой же славный медведь, каким был в студенческое время. Это единственный из братьев (кроме священного Коли, конечно, и отчасти Володи), который мне мил. Он похож на отца и еще страшно стал похож на татарина. И он, и его жена хохотали все время, говоря, что я как бы копия Веры Николаевны{113} в лице, в ухватках, в маленьких выходках. Иду сейчас к нему обедать. Скажи Нинике (о ней тоже было много речи и моих влюбленных рассказов о ее детстве). Поедаю здесь стерлядь, рябчиков и зайцев.
Сибиряки тяжеловесны. Уж очень хочется вернуться. Но, кажется, заезжаю на 24–25 в Томск, а Екатеринбург откладывается дня на 4. Во всяком случае, в первых числах декабря я буду уже в Питере, Вас. Остр., 22-я линия, д. 5. Оттуда проеду к тебе в Москву.
Милая, ты, верно, мое пермское письмо уж получила? Как будешь проводить 24-е? Целую глаза твои. Пошлю быстрое словечко. Твой К.
1915. XI. 24. 2 ч. д. Вагон. Близ ст. Богданович
Катя милая, здравствуй — и целую тебя. Через два часа я отъезжаю в твой город, который, как город Нюши, Казань, приветствует меня, прежде чем я в него приехал. Прилагаю заметки из двух екатеринбургских газет. Сегодня я читаю там «Океанию», послезавтра «Поэзию как Волшебство».
Сейчас в Москве лишь полдень. Вы готовитесь завтракать. Ты нарядная и взволнованная. Много цветов и телеграмм. Верно, и мои две телеграммы, одна с приветствием, другая с подарком — 100 рублей. Ниника с Аней шмыгают, тоже нарядные. И тихая Мушка, ласковая, с тобой и, верно, в твою и мою честь надела зеленое нубийское ожерелье. Я целую тебя и целую вас всех. Милая, и привет Тане и Леле, и Александре Алексеевне.
Из Омска меня провожала любовь — Миша, его жена, и бледная их дочка, Верочка, лепетавшая приветствия солнечной Нинике. И хоть в целом публика там скучная и тяжеловесная, в нескольких сердцах я заронил Красный огонь.
Радуюсь очень-очень своему возвращению. Я мог бы длить поездку до Владивостока, но не захотел. После! Сейчас сердце не вылетит.
Катя милая, обнимаю тебя. В Омске два письма от тебя было. Но они грустные. Мне хочется что-то сделать, чтоб тебе было светлее и веселее. Сердцем люблю тебя. Твой Рыжан.
1915. XI. 26. 6-й ч. в. Екатеринбург, «Американские №№», № 15
Катя родная, лишь поцелуй. Падаю от усталости, нужно отдохнуть перед выступлением. С 12 ч. у. до 4-х ч. в. был среди драгоценных камней и приобрел в мудро-исключительной возможности дивные подарочки тебе, Мушке, Нинике и всем милым. Здесь есть мои поклонники, уж 20 лет меня чтущие. Директор Художественно-промышленной школы, Анастасьев, бывший приятель Синцова, который знает меня с Парижа 1897 г.! Вот он наш, мой и твой, истинно твой и мой Париж! Как не пропадают жизненные встречи, милая! Звенья светлой перевязи между мной и тобой длятся, втягивая в лучистую цепь — других.
Я отменил Сибирь и еду через 2 дня в Питер, оттуда, не долго-долго мешкая, к тебе.
Обнимаю тебя, Катя моя. Твой К.
1915. XI. 30. 10-й ч. н. Вагон. Около Вятки
Катя милая, я писал Нюше о последних моих впечатлениях. Я нашел в Екатеринбурге малоподготовленную аудиторию. В 1-й вечер я растапливал льды, во 2-й они растаяли, в 3-й, устроенный мною самим, была цветущая весна. Этот 3-й вечер был зерном того, что я намерен устроить в Питере и в Москве. Без какой-либо подготовки и утомленный предыдущими двумя ночами — уснул часа в 3–4, проснулся в 8,— я говорил в прозе, импровизации о связи Солнца и Луны с теми или иными, или, вернее, с одними и совсем разными другими, ликами чувств, мыслей и настроений. Читал страницы из «Будем как Солцне», «Ясеня» и других книг. Построил воздушный мост от Луны к Смерти. Нарисовал два лика отношения к Смерти, тоскующее «Камыши», «Лебедь» и пламенно-торжествующее «Гимн к Огню». Спутал волшебно все величины рассуждения, введя в нить говорения слово Любовь, и вызвал взрыв восторга, завершив говорение страстно-взволнованным чтением поэмы «С Морского дна». Передо мной, в 1-м ряду, сидел высокий старик, военный врач, со своей женой. Когда я читал о том, как Русалка ослепла, она вся задрожала от внутреннего рыдания и, уронив голову на плечо к своему мужу, плакала до конца. Вот где и вот когда я поистине почувствовал, что старость бывает прекраснее юности.