1916. 11 октября. Утро. Спб. В. О. 22-я л., д. 5, кв. 20 (Для телегр.: Петроград, 22-я линия, 5, Бальмонту)
Катя родная, я уехал, и мне кажется, что я не уехал, а где-то тут, совсем близко, и ты, и Нюшенька, и Ниника с аксолотлем и сомиком{122}, и вся Москва, мне снова родная и желанная. Я писал Нюше, что доехал отлично. Духи странствий не покидают меня своим благим веянием. Здесь пока все довольно благополучно. Но, конечно, с днями будет, верно, хуже, а не лучше. Сейчас, однако, в квартире теплее, чем было и чем в Москве. Небо сегодня все в дымке тумана.
Вечер мой устроен, сегодня в половине 9-го читаю «Театр Юности и Красоты». Японский вечер пока еще не устраивается. Я никого не видел, кроме Тамары, которая здесь и с Миррочкой, и кроме Ани Э.{123}, которая влюблена и в меня, и в Гумилева.
Сижу в малом своем уюте и перевожу Руставели. Как жаль, что в перерывах не могу побежать с Мушкой по Ладыжинскому саду. Кладу неделю на сверку дороговизны жизни и размышления.
Целую тебя и люблю. Твой Рыжан.
1916. Х. 25. 8-й ч. в. Спб.
Катя милая, все эти дни думал о тебе и хотел писать, но я совсем заработался, хотя без особого утомления. Я писал Нюше, и, верно, она передавала тебе мои маленькие новости. Я еще, кажется, никогда не жил в столице русской так домоседно. Ни к кому не хожу, и ко мне никто не ходит. Лишь по субботам вечером бывает кое-кто. Весь день работаю над Руставели и радуюсь, что числу к 20-му ноября вся поэма будет кончена. Мне совершенно никто не нужен, и жалею только, что не с тобой и не с Нюшей. И тебя, и ее мне очень недостает.
От квартиры я отказался и написал хозяину, что с 5 декабря квартира мной будет освобождена. Но я надеюсь быть в Москве в первых числах декабря, не позже твоего дня{124}.
Мне совершенно ненавистен город и особенно такой город, как этот жалкий межеумочный Петербург. Я с любовью думаю, что война когда-нибудь кончится, и я опять уеду в Париж и в Испанию и буду путешествовать и не буду жить Под Северным Небом.
Очень огорчает меня, что ты хвораешь. Отчего не хочешь ты лечиться серьезно?
Видел Таню. Она мила как всегда.
Поцелуй Нинику. Живы ли ее друзья: Сом и аксолотль?
Обнимаю тебя. Твой К.
1916. 29 октября. Вечер. Спб.
Катя милая, Нюшенька мне писала, что ты все хвораешь. Как мне это жаль. Не говорю тебе: «не утомляйся», ибо это бесполезный совет. Ты должна и будешь утомляться, как конь должен дышать огненно, а птица не может не летать. Но все же ведь и конь спит по ночам, хотя видит при этом быстрые сны; а из птиц даже альбатрос на ночь летит к гнезду, где отдыхает.
Я тоже устаю, ибо задался целью исполинской — кончить к половине ноября поэму Руставели. Сейчас дописал еще песню. Мне осталось их доперевести 17 песен, а переведено — 30 и вступление. В Грузии предвидится ликование великое.
Милая моя, слышала ли ты некую весть? Я узнал из источников, не подлежащих сомнению, что в половине января будет всеобщий призыв, включая россиян до 52 лет. Так как мне 49 (ужели?), я буду призван также и не уповаю на иное, как на то, что в каком-то лике я буду тоже воином. Может, меня возьмут переводчиком. Это правдоподобно. Я веду все свои дела так, чтоб к 20 ноября мое обиталище было здесь свободно от жителей и мебели, а я был бы отбывающим в благословенную Москву.
Шлю тебе ключ, таинственно оказавшийся в моем портмонэ. Видишь, как там много и бессменно кредиток. Жаль, что их не ощущаю. Заметил ключ лишь за день до того, как Нюша написала о нем. Целую тебя. Соскучился. Твой К.
1917. IV. 22. 3 ч. д. Курск. Вокзал
Катя родная, здравствуй! В этих местах, недалеко отсюда, наша озаренная сказка, наша любовь благословенная, страница золотая. Милая, целую тебя. И вспоминаю сейчас, как ты меня обрызгала весенней цветущей веткой. А я так смешно рассердился. Как это было давно — и вот, что через кристалл магического окна, я в этом мгновении, я люблю тебя, я счастлив оттого, что ты высокая и стройная, оттого, что твои черные глаза — два драгоценных черных камня, полных повелительно-нежных чар. Моя, моя! как я — твой! Ничего не разъединит нас в веках. Твой К.
1917. VI. 15. Тифлис, Московская ул, д. 20